Александр Горностаев - Лето шестидесятое

не проник, как из-за тучи – солнце,

и был деяний слишком узок спектр.

Как утром – зябким, призрачно-пустынным,—

был сумеречен мир в моей душе.

И восхожденье чувств как бы застыло

на грани дня, на тёмном рубеже…

В мою судьбу сквозь ночи мрак гнетущий

вольется луч – и трепетен, и тих —

и, как рассвет, за окнами встающий,

забрезжит, новых мыслей полон, стих.

(из ранних стихов)

Я всё же смог в облаве бедствий сдюжить,

не умереть от боли, потеряв любовь.

Но чтоб сильней не ранить чью-то душу,

не напишу об этом я стихов.

Изыдют вон мои печали – мысли,

лишь приоткроет двери утра рань.

И свет иных неистребимых истин

вольётся в душу, вместо тьмы утрат.

Глаза вещей разбудятся в квартире,

придет покой, как мудрый пилигрим,

и вспомню я про счастье в этом мире,

про яркость дней, про зарево зари.

Я выйду в мир, в пространства улиц, в город,

избавленный от тяжких дум плохих,

и вот тогда почувствую, как голод,

желанье жить, влюбляться, сочинять стихи.

Стоит как недруг у порога старость…

Ей двери бы совсем не открывать,

но крепость дней так просто не оставит,

как подступивший к стенам сильный враг.

Крепись же, крепни, молодости Троя!

Врагам сдаваться – рано через чур.

Ещё подходит сердцу роль героя,

и мужественен глаз моих прищур…

…Не отыщет средь прожитой жизни

глубже взгляда, пронзительней глаз

потянувшая скорые мысли,

уколовшая, память-игла.

В полусумрачном быте вагона.

смята воля, как сброшенный плащ,

среди платьев и плеч, снов и стонов,

и смешков, чуть похожих на плач.

Снедь старухи в узлах полушалков,

чемодан, оттянувший плечо, —

увели, отвлекли, помешали

сразу встретить девичье лицо.

В этом скопище плача и смеха

неожиданна близость души, —

как отчетливый шепот: уехать,

как прощальная мысль: не спешить.

Пассажиров встречают у станций.

И продлить эту близость нельзя.

И захочется крикнуть: останься,

и вокзал набежит на вокзал…

На запад солнца двигалась окружность.

Я выходил из дома. Оглядев восток,

вдруг понял я: нет времени, мне нужно

вновь догонять мгновенья, как фантом.

Забор из сорных трав за домом вырос,

пока себя держал я взаперти

переживаний, как напасть, как вирус,

в любви измены, в чувствах – карантин!

Я, выходя, перил коснулся сгнивших,

на выщербах ступеней рос пырей.

Как на корме, с пробитым в шторме днищем,

мне словно кто-то закричал: скорей!

Из прошлой жизни ничего не вышло,

и время в щели дома утекло.

Но, все-таки, за грустью наивысшей

почувствую в груди своей тепло.

И выходя на волю из простраций,

из бездны горя, из страстей игры,

я посылаю небу и пространству

своей души немыслимый порыв.

Это жилище темно и убого:

хрупки перила и скрип у дверей.

Здесь пахнет прошлым, и глокая бокра

где-то живет у меня во дворе.

Спит на диване премудрая кошка,

делая всё, как всегда, по уму;

в бренную жизнь не вникая нисколько,

И не читая, к примеру, Камю…

Я же пытаюсь легко и красиво

тихую жизнь без друзей и любви

воспринимать, как работу Сизифа,

вкатывать на гору камень судьбы…