Александр Нартов - Миф о женщине

Поспела среди мхов морошка,
Дождями просеки покрылись.
Всё ради них оставив в прошлом,
Сорвался по весне на прииск.

Лета терпкий вкус. Тайги таинственный обряд.
Хрусталём росы звенело утро на заимке.
Месяц с небольшим до огневого сентября.
Он с тайгой уже роднее, ближе и взаимней.

Трав медовый цвет в необозримой пойме рек,
Утро и покой, но не пристало расслабляться.
Перезимовал, и будет глупо помереть,
В этой красоте лесов сибирских затеряться.

Надо, что бы ни случилось, жить,
Даже среди кедрачей в глуши.

Лета терпкий вкус
Опять тревожит память,
Полную от чувств —
Их просто не оставить,
Их не заглушить.
Как будто хищника укус,
Лишь осень сможет потушить
Лета терпкий вкус.

Порох чуть горчил, споткнулся на скаку сайгак.
Утренний туман, а может, выстрел сизой дымкой —
Он один поймёт, тот, для кого свой дом – тайга,
Кто привык давно к такой нелёгкой жизни дикой.

И опять затвор чуть слышным треснувшим щелчком,
Снова нарушал переговор таёжный малость.
А потом зимой, под бесконечным кедрачом
Эта тишина ему так часто вспоминалась.

Только эти дни и будут греть
Душу на морозе в декабре.

Вот уже и ночь усердно острым тесаком
Просеки в глуши неслышно, неустанно рубит.
Кто с тайгой на «вы», кто с ней так близко не знаком,
Устрашит того бесшумный гром её орудий.

Дни всё холодней, всё ближе к осени часы.
Зябко над водой луна растущая рябила.
Скоро ей в воде придётся на зиму застыть,
Скоро загорчит в морозном воздухе рябина.

Значит, снова вьюги соберут
Мягкие снега на его сруб.

…Провалились глаза в глазницы,
Руки мёрзлые не отогреть.
Часто с целью судьба разнится,
Вместо жизни – бессилье и смерть.

Были в жизни другие планы,
Их предсмертный замкнул мираж.
Падал снег над тайгою плавно,
На снегу он там умирал…

Понапрасну он жизнь не тратил,
Но, невольник слепой судьбы,
Он попал в отдалённый лагерь,
В заметеленную Сибирь.

Восемь лет здесь прожил достойно,
Спину гнул ему лесосплав.
И вот, нищий, один, но вольный,
Лишь дорога, билет, да состав…

А тайга переплеталась
Хвоей с вязью холодов.
Цели в жизни не осталось,
Кроме жилы золотой.

А тайга крутила живо
Горькой жизни карусель,
Снилась золотая жила,
Точно долг на нём висел.

Что ждёт в городе – неизвестно,
Денег нет, голод будет жрать.
Тянет хвоей сильней из леса,
И решил он не уезжать.

Зной ли, туча ли грозовая,
Август или сырой апрель,
Только золото отмывая,
Не заметил сам, как сгорел…

В горло пресный пихтовый воздух,
И метель, лупит хвойный дождь.
Он лежал и смотрел на звёзды,
Согревал лес и снег, да дрожь.

И хоть попусту жизнь не тратил,
Не держал синицу в руке,
Одинокий, как волк, старатель
Умирал на снегу в тайге…

Стонет февраль-отшельник
Струнами белых вьюг.
Вихри пурги ошейник
Старой тайге совьют.

Стая под небо взмыла,
Стая не птиц – теней.
Вьюгами с новой силой
Над кедрачами взвыла —
Ведьма поистине!

Вспыхнула мгла,
Жалобно взвыв
Звоном стекла,
Ветреный взрыв.
Звоном стекла,
Битого вдрызг.
Кровь запеклась
Закатом брызг.

Жизнь вся без прегрешений,
Перед глазами рябь.
Воет февраль-отшельник —
Что вёрсты замерять,

Если вся жизнь – дорога,
В ад или в рай – плевать!
Вдоль берега сырого,
Даже весной сурова,
Нечем отогревать.

Скачет метель – сука!
Всё норовит обнять,
Пьяная от испуга,
Душу не тронь, хотя б!

Душу оставь в покое,
Ей не заледенеть,
Мы ведь родня по крови,
Только снега покроет
Лунной тропою смерть.

Уколола вьюгой роза ветров,
Да мороз вонзила в кожу густой.
Он, отчаянье в себе поборов,
Уходил в январь, на юго-восток.

Ах, как эта ночь крепка и горька,
Только звёзды ей совсем не к лицу!
А метель бросала в ноги аркан,
Не давала прочь уйти беглецу.

А сияния обман несерьёзен,
Даль манящая коварна, хитра.
Сколько спели за века песен розе
Её братья, роковые ветра?