Евгения Лавут - Afterpoems

«Рыба» ласково называли детей в Херсоне
Оттого что на воде держались как деревяшки
Оттого что вместо пяток у них ладошки
А на ладонях шелковичные пятна.
У меня чешуя прилипла к крашеным доскам
Трава застревает в жабрах.
У меня там умерли две белые кошки
Несколько кур и дворовая собака,
Прабабка и прадед
Дед, бабка, отец и тетка:
Все они родились в рубашке
В теплые осени, в нехолодные зимы,
Но забыли, что ли, застегнуться,
Хотя вряд ли это повлияло.

Там, где мы росли, там, где мы гуляли,
Гуляли девочки, и девочки были ляли
С низкими и высокими голосами,
В платьях высоко над трусами.
Но мои родители, когда вместе гуляли мы,
Никогда не звали этих девочек лялями.
Выясняли у них имена, обращались прямо.
Спасибо, папа и мама.

Завести бы морскую свинку а лучше белую мышку
Чтобы во время алгебры в темном кармане
Было чего пощупать кроме записки
Двух копеек, ластика, леденца в ворсинках

По пятнистому мрамору подоконника в туалете
Пускать бы ее побегать на розовых пальцах
Пока не моя очередь прыгать в резинку —
За это еще никого не выгоняли из школы

плохо у папы мамы жить среднему брату
на коленки не сажену за подбородок не взяту
не у дел не у весел сидеть в лодке
самому себе бормотать про свои находки
да уж ляг на дно никто тебе не обидчик
в небо будто камушков накидал господь птичек
слова в голове мельчают как в кофемолке
заблудился слепень в рукаве футболки
старший кричит табань младший табанит
а ты ничем не занят
не чиня снастей хлеба что ли заначить?
нельзя не глядя – соскочит палец со стебля —
сорвать кувшинки – лови это время ребя
потом говорят нельзя ничего не значить
лопнет кожа бросят заживать ранки
черви уползут в землю от твоей банки

Когда Катя говорит «Левка» и бабушка говорит «Левка»,
Чувствуется, что они одного помола
И мешок с ними держит невидимая веревка,
А на нем надета невидимая ермолка.

И сидит тот мешок как чучелко смоляное,
Незнакомцев притягивая и пугая.
А я другая:
Мне что брат, что сват, что Яша, что Никита, что Оля.

Карьеры и гаражи, белым кирпичом выложенные даты.
Перочинные ножики вытерты и спрятаны в сумки.
Мы прижимаемся к стеклам, мы хотим домой
как солдаты,
мы узнаем Москву в неаккуратном рисунке.
Набухает небо от нашего напряженья,
болит как железки – вспомнить бы песню какую,
«Голубой вагон»? Не капризничай, говорят мне, Женя.
Я не капризничаю; кажется, я тоскую,
оттого что это и первый раз, и еще раз.
Мои куклы готовы уйти от меня, Федоры:
я их не чешу, не мою, я тускло щурюсь
и встреваю во взрослые разговоры,
пока, как подыхающий зверь, подо мной не вздрогнет
пол, и вздох облегченья прокатится по вагонам,
в небе грохнет, платья намокнут и гарь намокнет,
и запахнет ласковым и паленым.

Помню ли я, спроси, тот беззвучный шепот
карандаша рисующего на парте
Вучека, символ зимней олимпиады?

Помню ли я как прятаться в раздевалке
между вешалок в зимнем и демисезонном,
искать несуществующий подпол

где можно пересидеть звонки, лыжи, уборку листьев
в Щемиловском парке, сделать из молока
чернила, из хлеба чернильницу, из кожи бумагу,

пока раздают солянку, пока в карауле
у портрета Зои Космодемьянской
почесываются девочки в шерстяных платьях?

Сходим потом в музей боевой славы,
где хранятся мои русые волосы, белые ногти,
почитаешь, что я писала все это время —
я уже не помню.

где наша роза, друзья? – «écoute,
что за безделки тебя влекут?»
слышишь как медленно —
тук тук рубит дрова якут?

а между тем все равно зной
ветер не трогает наш грот
и обживая свой дом резной
птицы поют: вот

роза и ирис, а вот сор:
крошки и пепел, крыло осы;
дымных закатов точны часы,
что нам его топор

что нам косный его язык
что нам острый его кадык
стук за забором в чужих кустах
холод в других местах

где наша ересь?
да вся тут:
можно ли через
как вброд пруд
или примерясь
вот так: прыг —

ходит и ходит его кадык
ходит как ходики
там как тут
рубит дрова якут