Бахыт Кенжеев - Сообщение

Мудрец и ветреник, молчальник и певец,
всё – человек, смеющийся спросонок,
для Бога – первенец, для ангелов – птенец,
для Богородицы – подброшенный ребенок.

Еще звезда его в черешневом вине —
а он уже бежит от гибели трехглавой
и раковиной спит на океанском дне —
не злясь, не торопясь, не мудрствуя лукаво,

один, или среди шального косяка
плоскоголовых рыб, лишенных языка,
о чем мечтаешь ты, от холода немея,
не помня прошлого, и смерти не имея?

Есть в каждой лестнице последняя ступень,
Есть добродетели: прощенье, простодушье,
и флейта лестная, продольная, как день,
племянница полей и дудочки пастушьей.

Легко ей созывать растерянных мирян —
на звуковой волне верша свою работу,
покуда воздух густ, и сумрачным морям
не возмутить в крови кессонного азота.

Еще любовь горчит и веселит, гортань хрипит,
а голова болит
о завтрашних трудах. Светло и мглисто
на улице, в кармане ни копья, и фонари, как рыбья чешуя,
полуночные страхи атеиста

приумножают, плавая, горя в стеклянных лужах.
Только октября
нам не хватало, милая, – сегодня
озябшие деревья не поют, и холодком нездешним обдают
слова благословения Господня.

Нет, если вера чем-то хороша, то в ней душа,
печалуясь, греша,
потусторонней светится заботой —
хмельным пространством, согнутым в дугу, где квант и кварк играют на снегу,
два гончих пса перед ночной охотой.

И ты есть ты, тот самый, что плясал перед ковчегом,
камешки бросал
в Москва-реку, и злился, и лукавил.
Случится все, что было и могло, – мы видим жизнь сквозь пыльное стекло,
как говорил еще апостол Павел.

Ты не развяжешь этого узла – но ляжет камень
во главу угла,
и чужероден прелести и мести
на мастерке строительный раствор, и кровь кипит
неверным мастерством,
не чистоты взыскующим, а чести.

Откроешь дверь – ночь плавает во тьме, и огоньком сияет на холме
ее густой, благоуханный холод.
Два счастья есть: паденье и полет. Все – странствие, прохожий звездный лед неутолимым жерновом размолот,

и снится мне, что Бог седобород, что твердый путь уходит от ворот,
где лает пес, любя и негодуя,
что просто быть живым среди живых, среди сиянья капель дождевых,
как мы, летящих в землю молодую.

Безветрие – и ты к нему готов среди семи светил,
семи цветов
с блаженной пустотой в спокойном взоре,
но есть еще преддверие грозы, где с Лермонтовым спорит Лао-цзы,
кремнистый и речной, гора и горе.

Есть человек, печален и горбат, необъяснимым ужасом богат,
летит сквозь ночь в стальном автомобиле,
отплакавшись вдали от отчих мест, то водку пьет, то молча землю ест,
то тихо просит, чтоб его любили.

Еще осталось время, лунный луч летит пространством, замкнутым на ключ, —
ищи, душа, неверную подругу,
изгнанницу в цепочке золотой, кошачий шепот
музыки простой,
льни, бедная, к восторгу и испугу…

Если творчество – только отрада,
и вино, и черствеющий хлеб
за оградою райского сада,
где на агнца кидается лев,
если верно, что трепет влюбленный
выше смерти, дороже отца —
научись этот лен воспаленный
рвать, прясти, доплетать до конца…

Если музыка – долгая клятва,
а слова – золотая плотва,
и молитвою тысячекратной
монастырская дышит братва,
то доныне по северным селам
бродит зоркий рыбак-назорей,
запрещающий клясться престолом
и подножьем, и жизнью своей.

Над Атлантикой, над облаками,
по окраине редких небес
пролетай, словно брошенный камень,
забывая про собственный вес,
ни добыче не верь, ни улову,
ни единому слову не верь —
не Ионе, скорее Иову
отворить эту крепкую дверь.

Но когда ты проснешься, когда ты
выйдешь в сад, где кривая лоза,
предзакатным изъяном объята,
закипает, как злая слеза,
привыкай к темноте, и не сразу
обрывай виноградную гроздь —
так глазница завидует глазу
и по мышце печалится кость.

Не гляди под вечер в колодец минувших лет —
там еще дрожит раскаленный, летучий след
отдаленных звезд, дотлевающих в млечной Лете,
да кривое ведро на ржавеющей спит цепи,
и дубовый ворот, что ворог, скрипит: терпи,
и русалка влажные вяжет сети.