Андрей Поляков - Китайский десант

что холодными костями
травы поля берегут:

– Осень лета, лес и луг,
о, желтейшие вокруг!!»

…Я ПРОМОЛЧАЛ ЕМУ В ОТВЕТ.
А ЧТО Я МОГ ЕМУ СКАЗАТЬ? ЧТО НИКАКИХ КИТАЙЦЕВ
НЕТ? ЧТО ЧЕЛОВЕК БЕССМЕРТЕН, БЛЯДЬ?!

НИКТО НЕ В КУРСЕ НИЧЕГО НИ ТВОЕГО, НИ МОЕГО —
ВСЕ В ДЕТСКОМ УЖАСЕ ЖИВУТ, И СМЕСЬ
БЕССОЛНЕЧНУЮ ПЬЮТ, И ДЕРЕВЯННЫЙ ХЛЕБ ЖУЮТ —
ЖУЮТ ЕГО,
ЖУЮТ…

А если сказать «дацзыбао»,
то я —
названия вспомню такого,
в нём звёзды слезятся
до жёлтого дня
и пуля
для боли
готова.
Иду на ногах,
и в ногах – не боюсь,
и длится полночная треба
цикад-малокровок,
и это всё —
вкус
чуть-чуть
деревянного
хлеба.

Под южноночью
звездия светлы
и темнота в колосьях
незнакома,

где снежный хлеб
на осень понесли
косцы и косы,
песни и певцы,

монголы Бога,
львы и близнецы —
на в золоте (сияющей)
соломе.

Вот такое вот лето. Папиросного цвета.
Вот Китай на высоком камине,
светловатая свежесть подушек,
золотое сияние век… В них лицо Чингисхана
вчерне вечереет, разлетаясь на ветер и снег.

Разве это за мраморным снегом
отдаленье огней параллельных вагонов,
долго-снег за окном паровоза,
обгоняющий рокот колёс?

Это проза. Ты прав, это проза. Это
чая последняя доза. Это боги моих папирос.

Близок дом
и скоро завтра —

скоро завтра
и
сентябрь.

Скоро будут праздники —
жёлтые
и разные!

Говоришь?

Говори.

Скоро
будут
сентябри!

Раз-два-три —

четыре —
сорок

оборотов:

молодой
человек

паренёк
в водку бросит
перстенёк,

будет петь
паренёк
мальчишка
по раскисшей
книжке,

в горле парень молодой
петь о водке ледяной —

подслащённой-золочённой

синеглазой —

– кровяной…

Хлебников видимо пишет:
«Дня осени флейты зловещи,
когда золотятся ненужно зелёные вещи,
когда по деревьям —
конями темнеют монголы,
и сладкую дымность о бывшем
откроет вино.
Ветер осени двигал
листьями в длинное, стало быть, небо,
видом китайских лисицы любовных писем,
и на сегодня попал в глаза
(тени птиц впереди голых веток —
неродные игрушки богов).

Кто головой виноват,
что уснул на восток,
назад?
Пальцем тыкал в небо,
лучше упрекая
(птицами весь ветер опустел),
и с живой земли поднял и бросил
в тело жёлто-красивую горсть
обвинительных спящему писем,
что ты опоздал,
Велимир».

Русь берёзками
укрыта,

а Китай —
а Китай —

жёлтым шёлком
драгоценным,
и о том, как я его люблю [2],
ты сюда
читай:
«…нету облака в балете
молодого вещества —

золотого
существа

сквозь деревьев
на рассвете,

нет,

это сквозь деревьев
на рассвете —
золотого
вещества,

а молодого существа —
нету в облака балете!..»

С желтоватым востока ростком
перепутано дерево дня:
это я ли не вспомню тебя
– молодое, худое?
Хочешь, правда, воды принесу
в нежной рюмке ладоней живых,
если голубем станешь моим
– и воробьём незнакомым?
Только дерево этого дня,
обойду тебя против часов
и на тёплых руках принесу
– золотистую землю Тавриды,
только цвета родную мою
землю тела и землю тепла,
чтобы, дерево, деревом ты
– просто деревом
стало —
Платаном.

Если дерево в ветре ветвей —
где твоё шелестящее имя?
если дерево в листьях ветвей —
что нам делать с губами своими?
где ходить? что сказать? —
ничего не понять!..
…только дерева
– слышное имя,
только дерево
– в ветре
ветвей.

Мария дерева, ветвями дорогая.
Я встретил дерево, не знавшее
Китая. Глазами влажными я дерево живу
гляжу. И вижу дерево. И дерево скажу: