Сергей Ильин - Тонкий холод. Книга баллад

Снова вечерней порой возвращаюсь, усталый, с работы.
Еду, конечно, в метро в окружении разных людей.
Время давно уж прошло их описывать в точных деталях:
в нескольких точных словах теперь нужно всю суть выражать.
Пробую: грязный старик задремав, на меня навалился.
Твердо и вежливо я от себя старика оттолкнул.
Тот, продолжая дремать, на меня еще плавно ложился
на протяженье езды раза три. Мне три раза пришлось
прочь от себя старика отфутболивать жестом привычным.
Может, хотел указать ему место я в жизни и здесь:
в мюнхенском нашем метро. И стыдился моей я указки:
кто я в конце-то концов, чтобы ближнего так обижать?
Классиков наших впитав, что любви к человеку нас учат,
двери любви на засов закрываем мы в сердце своем.
Это и есть та вина, что зовется в миру первородной.
Но не любой человек этой странной причастен вине.
Ею повинен лишь тот, кто о ней – и со страстью – печется.
Если же страсти к ней нет, то наверное нет и вины.
Хуже всего здесь лишь то, что, раз став той вине сопричастным,
вам до скончания лет не удастся ее искупить,
что бы ни делали вы. Ну, того старика я, допустим,
вовсе бы не оттолкнул. И он долго на мне бы висел
грязным вонючим мешком: разве больше бы теплого чувства
стало к нему у меня? Здесь в вопросе уже и ответ.
В сердце досаду тая, я сидел бы с улыбкою вялой,
только мечтая о том, когда мне из метро выходить.
Тот же нелепый старик непричастен вине первородной.
Знать он не знает о ней. Позавидуем, други, ему.
Сын он природы лихой. И по мне милосердна мамаша:
если уж что-то дает, ничего не желает взамен.
Наше опасней куда положение в мире подлунном:
тех, кто поверить готов, что сознанье вины, как рычаг —
разве не прав Архимед? – приподнимет людей над природой.
Став сопричастным вине, мы по лезвию бритвы пошли.

Запад для жизни хорош. Вам любой эмигрант из России
это тотчас подтвердит. Социальных здесь множество благ.
Также истории дух, начиная с империи Римской,
камень любой издает. О приличии жизни во всем
нечего и говорить. Но внимание я обратил бы
на один тонкий нюанс: посмотрите на здешних людей,
и попытайтесь найти, что зовется душой в человеке,
то, что понятно без слов, что прозрачно, как в небе лазурь.
С вами побьюсь об заклад, что такого вы в них не найдете.
Четкого нет в их душе разделенья на зло и добро.
Все это именно то, что с избытком мы в русском начале
видеть привыкли. Оно почему-то отсутствует здесь.
Но, глядя людям в глаза и единый не видя в них образ,
чувство рождается в нас, будто смотрим мы в звездную ночь.
Есть ли в пейзаже ночном хоть намек на гармонию мира?
Нет и в помине его, хоть привольно жить в мире таком!
Что за великий простор, пусть совсем непрозрачный по духу,
нас обнимает в ночи! И вот точно такой же простор
я ощущаю всегда, в узких улочках старой Европы
снова без цели бродя. Мне хотелось бы очень понять
тайну российских пространств, что в разы превосходят Европу:
значит, по духу они должны ближе и к звездам стоять.
Но порождает тоску, точно в тесной вы заперты клетке,
русский бескрайний простор. Здесь загадка и русской души.

Есть в лицах западных людей один оттенок,
что заставляет задержать на них наш взгляд.
Так мастерский портрет, идущий за бесценок,
вдруг незаметно оживит торговый ряд.

В дотошном множестве душевных свойств пытаясь
их образ светлый и единый отыскать,
то, что душой в простом народе называясь,
из века в век нас продолжает волновать,

мы смотрим долго на старинные картины,
не в силах глаз от них пытливых оторвать,
но часто больше, чем в глазении витрины,
нам смысла в них не удается распознать.

Так точно испокон веков по миру бродим
мы в поисках Того, Кто сотворил его,
и то, что все-таки Его мы не находим,
нам представляется таинственней всего.

Когда великое, точно в обжитом доме,
в своем же собственном отсутствии живет,
жильцы его – не фотографии в альбоме,
но образы: и звездный в них пошел расчет.

И как больной приподнимается с постели,
их житие приобретает вертикаль:
она становится душою как бы в теле,
и не нужна горизонтальная ей даль.