Сергей Ильин - Тонкий холод. Книга баллад

Да и тревожащий ход облаков —
под Рождество он совсем не таков.

Нынче у неба особая стать —
стало оно как рукою подать.

Странно: в конце первой трети зимы
вы в эпицентре мороза и тьмы

плотно одеты в уют и тепло.
И на душе, как от свечки, светло.

В лицах игрушек блаженство и свет —
сладко евангельский спит там сюжет.

Ангел, Мария, Иосиф, волхвы —
тысячу раз всех их видели вы.

Но – не успели они надоесть:
может, и вправду, благая в них весть?

Или их с нами совместная грань —
только традиции вечная дань?

В общем, на данном этапе пути
смысл в инфантильности нужно найти.

Всякий немного печален конец,
пусть в нем и делу любому венец.

Только к началу спасает нас бег:
чисто оно от печали, как снег.

Детство – начало всех наших начал,
в нем наш по жизни последний причал.

Хоть мы и к старости телом плывем,
к детству глубинным сознаньем идем.

Вот только детство в аспекте таком
не назовешь инфантильным цветком:

слишком субтильно его вещество,
грубо на фоне его Рождество.

Это и шепчет любому из нас
сердца его безошибочный глас:

святости празднество не лишено,
но, как и все, преходяще оно.

Скоро, как водится, Пасха придет —
тонкая в сердце тревога войдет.

Будет тревога по званью такой,
как и рождественский светлый покой.

То и другую вместить нам нельзя:
это и есть неземная стезя.

В сущности и без каких-либо «но»:
в деле господнем так быть и должно.

Снова я в мюнхенском еду метро —
чую свое и людей здесь нутро.

Дух требушиный природы людской
ноздри щекочет, как в лавке мясной.

Рядом со мною старушка сидит
и – незаметно на негра глядит:

трудно под старость ей нечто принять,
что она просто не может понять.

Вот ведь какая тут вышла фигня:
славный наш негр не работал ни дня,

музыку день он и ночь напролет
слушает – и от пособий живет.

А у старушки в трудах жизнь прошла,
и у детей она трудной была:

дети ее ведь во время войны
перетрудились во имя страны.

Тут же, конечно, и русский наш брат
или еврей – я обоим не рад:

плотским уютом настолько их дух
полон, что речь их коробит мой слух.

Женщина в черном в проходе стоит,
стаей детишек проход весь набит —

как не видать за чадрою лица,
так ее детям не видно конца.

Будет их больше и больше – пока
цель поколений не станет близка:

дети ислама! нельзя напролом
взять вам Европу, но можно – числом.

Без азиатов немыслим вагон,
много детей у них – тоже закон,

но мне их облик приятен всегда,
точно в вагон с ним заходит Будда.

Что же до бомжа с бутылкой в руке —
он прикорнул слегонца в уголке —

то не такой ли шекспировский шут
нам подарил пару мудрых минут?

А под конец в полутемном окне
чертик смешливый привиделся мне.

И в тот же миг – так ужалит змея —
стало мне больно: ведь это же я!

Вот и закончен мой скромный обзор:
сколько миров продолжают здесь спор!

Сколько сюжетов явилось на пир:
что бы сказал о них славный Шекспир?

Если же чуточку их осознать
скучно с мобильником будет играть.

И вот тогда до скончания лет
вечный, как жизнь, по сиденью сосед

вас перестанет в метро раздражать.
Но ему руку не нужно вам жать:

хватит того, чтоб с улыбкой взглянуть
раз на него – и при этом кивнуть.

Может быть, здесь отношеньям предел
с теми, с кем мало у нас общих дел.

Также и боли здесь нет никакой,
что в тесной связи бывает людской.

Боль та в душе, как двулезвийный меч:
ищет он надвое душу рассечь.

Трудно с той болью по жизни идти,
а без нее вообще нет пути.