Алла Горбунова: Пока догорает азбука

прежде засыпал он в далёком доме следя
за лампой ночной у которой работает мать —
шьёт ему душу белую как рубаха

во имя какой любви ты хочешь меня раздеть
чтобы лежать со мной в красном песке оврага
среди лесов

я слышал работу лопат и я знаю что в этих краях
твёрдый песок как камень как дружба
безымянных солдат

прежде просыпался он и выходил в ту дверь
за которой был сад в котором нельзя постареть
и дед его Фёдор пил молодое вино

во имя какой любви ты хочешь со мной разделить
распад этих атомов расщепление звёзд
гибель богов

я слышал работу лопат и я знаю что в этих краях
спят в воздушных могилах невидимые полки
асуры и дэвы спят

и водосбор водит свой хоровод
и как болотные огоньки —
аварийные вспышки

если люди то мёртвые, живые только деревья
среди вереска и камней
и колодцев в земле

близость к деревьям и к мёртвым
есть ещё птицы и звери
и подземные реки

есть ещё дети с глазами колодцев в земле
и старухи покрывшиеся древесной корой
нищие которым птицы приносят хлеб

но отчего я не вижу тебя
………

я ребёнок и зверь и мертвец что подходит к тебе
вслепую нащупывая экран
между тобой и темнотой лесов

не-человеческая моя любовь
наполняет кофейню водою подземных рек
затопляет кровью из тобой нанесённых ран

звери и птицы приходят тебя спросить
как ты мог и дети с глазами колодцев в земле
поют о стране которую мы не спасли

сотворённой для нас и старухи в древесной коре
поют о предательстве и убийстве любви
нищие протягивают тебе принесённый птицами хлеб

это хлеб той земли которой теперь уже нет
это свет её принадлежащий нам
это сладчайшая из заповедей блаженств

но эту песнь этот хлеб и распавшийся свет
и теченье подземных рек и венозную кровь
и вопрос на который ты не даёшь ответ

ты не слышишь не видишь

испытание сенью цветущей пока из низин выходят
чёрствых земель чёрные землекопы
из-под суглинка бьёт костяное солнце
там, далеко, за Якутией, ещё дальше, где дикая мать живёт

поднимается пламя в вянущих травах и проступают
солнца на шее и оголённых ключицах
таёжные кедры скрывают свою кручину
и низвергнута нежная мальва сапогами теней

изверженье из сна как из сана священного
пока догорает азбука от арбуза до яблока
поднимается ветер несущий прах тех, кому мы
подчинялись как в бочке дегтярной в чёрном труде

до иссушения крови в огненную руду
до низвержения грубого мальвы в полях
мы землю копали и рыли но больше не будем
там, далеко, за Якутией, ещё дальше, где дикая мать живёт

Пение стёкол; насурьмлённые ветви
над прудами снегов.
Обмороженный палисадник —
цветение трещин меж пальцев.
Удар посоха ледяного,
что цветёт к снегу псалмов.
И овраги разверзнуты между домами,
как между людьми.
И тянутся к лесу, как нижние тропы
к последнему многоэтажному дому
на отшибе у леса
в провинциальном закате.
Форпост самозабвенной нежности,
верящей, что и осиновый кол зацветёт,
напитавшись соками сердца.
Молодые осинки взойдут над нами.
Ржавая ряска покроет пруды
нестерпимой весной.
И оттает замёрзший всклень
мой дворец в колодце.

Замёрзла вода,
превратилась в небесное тело.
Мириады январских цветов раскрылись —
на первый взгляд белых, но после
тысячекратно ярких:
устрично-розовых, цвета кирпичной пыли,
базарного огня, бедра испуганной нимфы,
цвета весёлой вдовы и влюблённой жабы,
гиацинты, гелиотропы, гвоздики,
голубиные шейки.
Цветёт иудино древо,
горит кардинал на соломе, и смотрят в упор
глаза куропатки.
Небо давленой брусники, московского пожара.
Щёки твои щиплет парнасская роза.
Мысли мои пелёсы, как у паука, замышляющего преступление.
Отвратительны, как рвота императрицы.
А ты —
прекрасен, как фернамбук,
умопомрачителен
и на плечах твоих лежит
розовый пепел.