Вячеслав Шаповалов - Безымянное имя. Избранное XXI. Книга стихотворений

Это – правда твоя:
что с того, что, поэт Калыгул,
ты проспорил тогда? —
все ошибки политика в прошлых и прочих эпохах —
прозренья поэта.
Ах, кому это нужно…
Кремнистых столетий шальная вода
истощит ледники, всё нам скажет поэт,
но последняя песня – не спета.

Скачут всадники редкой цепочкой.
Посольство?..
В дремоте – манап,
в средоточии юрт – средоточье родов,
и для племени – времени бег не имеет значенья.
Спрыгнул с лошади стройный поручик Семёнов —
он духом не слаб,
он ещё наречётся Тянь-Шанским, сенатором станет,
но это не вспомнят кочевья.
Бесконечная Азия счёт своим дням не ведёт,
век не движется, ибо бессмысленно это движенье.
Всё вернется на прежние тропы.
Мирозданья невидимый ход,
кочевая звезда – кочевого костра отраженье.

Кто постиг бормотанье весенних ручьёв
и свободы осмысленный свет?
Кто дробящий напев табунов
провожал под струны перебор затуманенным взглядом?..
Вы ошиблись, правитель родов и сановный поэт!
Ну и что? – где ошибка, где истина…
Нет её, да и не надо.

Это время гремит, низвергаясь, но нет перемен,
ибо все неизменно —
плач ягнёнка, призыв жеребца и смех молодухи.
Молчаливый старик оглядит, не привставши с колен,
весь свой мир —
и увидит забытые руны, затекшие руки.
Что – союз государств?
Мимолётных влечений игра
в древней пляске за власть – лишь младенчество краткого ига.
О, певец Калыгул, пусть подули иные ветра,
всё – солжёт,
не солжёт лишь надежды изустная книга.
А она говорит, что деяний людских не поймёт
и не примет природа:
спокойно осенний ковыль догорает,
если русский придёт, то его неизбежен исход —
минет год или тысячелетье,
ибо Время – никогда ничего не теряет.
Для чего, Колпаковский,
ты склоны над Верным лесами одел?
Для чего, сын султана Чокан,
степь живую ты с книжной сравнил Илиадой?
Есть предел – все мы вместе ошиблись,
и наша мечта – не у дел:
лес посаженный вырос и высох – и вновь зашумел.

Твой бессмысленный ветер, свобода,
над могильной оградой звучит
надмогильной наградой…

В довоенном цирке деревянном, где легко сбываются мечты,
пели «а я еду за туманом» – и цвели бумажные цветы.
Партия с правительством решили вырастить лозу на пустыре,
у социализма на вершине, на чумном заброшенном дворе.
Господи, откуда знать тогда нам, как легко стирают в пыль года
всё, за что платили чистоганом тот, что молод, та, что молода!
Если и не знали, что ж такого – жаль, бессонны времени труды.
Чёрный конь Никиты Кочакова!.. Новака летящие пуды!..
В золоте и газе мавританки! Дромадеров тягостная прыть!
А по клеткам дышат минотавры, и нельзя вчерашнее забыть.
Вот я – стихоплёт-девятиклассник,
высшим смыслом крепок, сердцем чист,
то ль подгузник, то ль уже подрясник,
рок-н-ролл сбивается на твист,
кучка слабонервных идеалов плюс коктейль конюшни с кабаком,
круговерть икаров и дедалов, пахнущих вином и табаком,
запах травоядных и опилок, маленького сердца грозный стук,
циркового купола обмылок, выси галактический тюндюк [5] В киргизской юрте дымоход, решетчатое отверстие, открытое к звездам и общению с небесным божеством; изображено на флаге страны. ,
ощущенье силы и простора посреди советской голытьбы,
и на постаменте командора – статный стан министра Кулюйпы.
Я дружу с поэтами, весёлый, никогда я не был – где Босфор?..
Объявляют в цирковую школу юных конных варваров набор.
Полстолетья из щелей задуло – скудости простительная грусть.
Время вас одело и обуло. В общем-то – обуло… Да и пусть.
Из минкульта сытые холопы строго бдят, куда растет лоза:
нежный профиль мальчика Телёпы, лошади кровавые глаза,
вздох листвы – и небесами мая зачарован мир на полчаса,
вспухнет под камчою кыз-куумая [6] Камча – плеть всадника. Кыз-куумай («Догони девушку!») – киргизская конная игра. алая на теле полоса,
замирает Чуйская долина, но полвека длится этот сон —
юные взлетают лебедино и трепещет музыка «Чолпон»!..

Небо их под куполом манило, жаждой славы мучило и жгло
тех, кого вскормило и – споило это золотое ремесло.
Как они случайны и мгновенны – жизни человеческие! – тьма,
мальчики и девочки арены, юная Киргизия сама…
Что потом случилось с ними всеми – о, куда арены алый круг
распрямило и швырнуло время, и поводья вырвало из рук?
Как, не слыша праведного гула в чёрной запредельной высоте,
в мастерской художника Джамбула, на его умолкнувшем холсте,
юной, распластавшись на мольберте, умирала в синей тишине
та, что стала прахом раньше смерти
и спилась в затерянной стране.
Сумрачным районным декадансом рысь твоих коней оборвалась,
время поглумилось над пространством,
выпросталась тройственная связь,
где под звёздной чёрною рекою, тайной плоти распалив сердца,
клоунесса тонкою рукою обнимает сына и отца,
старятся юнцы, гниёт эпоха, зло идет по курсу за добро —
профиль молодого скомороха, фас у фаллоса политбюро…
Журналист состарится, уедет навсегда, на вечную войну,
где земное солнце долго светит, в ближнюю восточную страну,
бедный, там трясущиеся пейсы гладит, не спросив у стариков,
с Македонцем доходили ль персы до его синайских берегов.
Помнит ли о юности в Союзе, улицей Дзержинкою рожден,
выставив короткорылый «Узи», как правозащитный микрофон?..
А в ответ, вся в небесах Шагала, на метле, прекрасная, летит
цирковая юная шалава, вечности оживший трансвестит!..
Не сорвись, любимая, с небесной скользкой и нечистой высоты,
жизнь тебе дарована над бездной – если это ты. Но вдруг – не ты?
Вслед нам строгий Пётр и кроткий Павел смотрят, с губ срывается:
– Почто,
Господи, почто ты нас оставил?!..