Вячеслав Шаповалов - Безымянное имя. Избранное XXI. Книга стихотворений

В вагоне, из тех самых, ранних,
что в путь нелёгкий собрались,
стоят —
глухонемой карманник и деревенский гармонист.
Стоят, не видя и не зная
один другого,
и для них
железных рельс река живая —
живой, спасительный родник.

Тиха украинская мова.
Скользя по мутному стеклу, упорный взгляд глухонемого
упёрт в глухонемую мглу.
Смыкая даль горизонталей в двухмерной плоскости стекла,
толпу неслышимых деталей размазывает молча мгла.
И длятся – дольше жизни целой —
на полустанке часовой,
винтовки взор оцепенелый над предрассветною травой,
улыбка трактора-фордзона,
дыханье чьё-то у лица,
настигшее в конце вагона отступника и беглеца.

Красивый, двадцатидвухлетний,
отец мой в тамбуре стоит
и эхо родины последней в себе, не ведая, таит.
И на ремне его двухрядка на стыках голос подаёт
как эхо высшего порядка —
и будит 33-й год.
С фальшивой справкой сельсовета и эхом выстрела в ушах
он промотал свои полсвета,
с эпохой соразмерив шаг.
Он полон юности целебной, что очень скоро пролетит,
он верует, что Город Хлебный его, изгоя, приютит,
и молча сжалится,
и скроет
в степи без края и конца,
в огнях периферийных строек
отступника и беглеца.

Чем громче оклик паровоза,
тем молчаливее вагон,
и дыма огненная роза чадит и стелется вдогон.
Молчит толпа.
В тужурке чёрной опять на станциях конвой,
он ходит, словно кот учёный
с тысячеглазой головой.

…О, только б не избыть сегодня
надежд безумье,
сумрак, страх,
кровь, грязь, бессилие Господне
на тех,
на ранних поездах…

Господи, опять никому не верим,
и Тебя не видим мы, Свете тихий,
аист ладит дом, ветер верен перьям,
ангелы беседуют с аистихой.

Снежная столица в печатном шаге
оглядит пространства с державным гневом:
д о лжно Карфаген привести к присяге
прочим в назидание карфагенам.

Площадь с тюркским именем, с чёрным дымом,
матерь городов, что родства не имут:
зря, панове, съехались с Третьим Римом,
не в пример нежней европейский климат!

Хаммеры библейской толпой пасутся,
издали всем лыбится оклахома,
в боевых объятиях камасутры
пользует хохлацкого охламона.

Не болей душой о чужих юропах,
ешь тушёнку родины, рашен воин:
полстраны отцов, век назад в холопах,
полстраны других – оплели конвоем.

Бесы точку тронули на экране —
упокоен боинг на звёздном танке,
побратайтесь, добрые громадяне,
лётчицы, наводчицы да вакханки!

Рвётся ярый огнь из несытой пасти,
загасить бы тостом – ан выпить не с кем:
с новым годом, родичи, с новым счастьем,
уж кого – с луганским, кого – с донецким.

Сыну мать прошепчет: дай, кровь замою,
ты простись со мною, с судьбой обидной,
вознесись, безвинный мой, над землею —
красносинебелой, жовтоблакитной!

На доске разбросанные фигурки,
тронутые тленом слепые клетки,
родин двух растерянные придурки,
рано поседевшие малолетки.

Выжить ли птенцам на исходе гнева? —
брезжат в чащах боги, во тьме дубовой,
рушатся снежинки с немого неба
местной бессловесной всеобщей мовой.

…Чьи провидим кости в песках пустыней,
чей раскол в масонах, инцест в державах? —
в прошлом настоящее упустили
на волнах безродных, на рельсах ржавых.

…О каком грядущем своём восплачем? —
счёт проплачен, только чужой аортой,
карфаген у каждого здесь утрачен,
или рим – какой уж? никак четвёртый?

Сердце опустело – чья ж это кража? —
воровская висельная арена —
ты ли, обеспамятевшая Раша,
или ты, обдолбанная Юкрейна?

Всех нас, что друг друга в песок стирали,
ах, как беззастенчиво отымели! —
где всё то, что запросто растеряли,
птицы наши, гнёзда и колыбели?

Кто мы, мёртвых пажитей аборигены? —
нежить и предательство пахнут псиной,
где же наши римы и карфагены?
Все – иуды,
все встанем перед осиной.

…в полнеба? да какие тут полнеба! —
одна бравада
летишь и радуешься: ты – планета
Звезды Барнарда