Глеб Пудов - Паутина. С миру по нитке

Молчали древние богини,
молчал полотен дивный ряд,
как вечный сон Тейшебаини 12 12 Тейшебаини – древняя урартская крепость на окраине Еревана. ,
что длится сотни лет подряд.

Благодарю тебя, о вечность!
Не раз певцу из тёмных стран
твоя приснится бесконечность
и брат твой верный – Ереван…

Бутылки плывут по Обводному 13 13 Имеется в виду Обводный канал в Санкт-Петербурге. ,
волна охлаждает гранит.
«Дыхание лета холодное»,
сказал бы лукавый пиит.

Такая теперь аномалия…
А я лучше зонт прихвачу
и тенью печальной, усталою
над серой Невой полечу.

Собранье фарфоровых лиц,
изящных фигур в позолоте
и сотен священных страниц,
почивших внутри переплёта.

Донаторы 14 14 Донатор – заказчик произведений искусства. падают ниц
пред Тем, Кто прекрасен и светел,
и стаей испуганных птиц
кружится над крышами пепел.

В квартире пустынной лежит одиноко
оставленный всеми поэт.
На низком столе – только пятна от сока
и старый сухой винегрет.

И снится поэту, что в крае далёком
(в том крае, где роскошь, почёт)
издатель его проживает жестокий
и рифмы на вес продаёт.

Среди этих унылых проулков
тяжелей одиночества груз —
неизбежно, могуче и гулко
раздаётся молчание муз.

Всё молчит, даже воды Полисти 15 15 Полисть – река в Псковской и Новгородской областях. ,
даже ветер больших площадей…
Снова мёртвые плавают листья
у пустынных холодных аллей…

Он клей продавал. По вагонам
с большою сумой проходил,
и громко, торжественным тоном,
товар «необычный» хвалил.
Летели знакомые фразы,
подошвы скреплялись «навек»,
и всё ж не купили ни разу
ту вещь, что хвалил человек.
Потом он исчез, и шептали,
что клей наконец-то помог:
ботинки он клеил едва ли
и части дырявых сапог,
но ласты им склеить возможно, —
таков был тогда приговор,
и этим решеньем несложным
довольна толпа до сих пор.

Он ездил с утра на работу,
очки на носу поправлял,
себя называл полиглотом
и втайне поэму писал
на старофранцузском. Коллеги
считали, что он «не в себе»:
какой-то несчастный калека
с родимым пятном на судьбе.
И что же? Скорей всего, здраво
они рассуждали порой:
поэзия – просто отрава
и привкус у виршей дурной.

Она отвозила на дачу
растенья диковинных стран,
и к этим растеньям в придачу —
огромные груды семян.
Носила им тёплую воду,
чтоб был на участке уют.
Увы, через месяц (не годы!)
наследники сад продадут.

Люблю я шёпот «мраморных» обложек,
стихов старинных плавное теченье,
и день в тиши, который был мной прожит
так, словно я —
Адам в минуту сотворенья
на кромке бытия.

Я вновь рождён; я снова появился
совсем другим из книжных коридоров,
и вот уж мир свой исправляет норов
бездушного царя,
признавшись в том, что изменился
не только я.

Привет, свободная стихия!
Сегодня слышу голос твой
и неуклюжие стихи я
пишу уверенной рукой.

Десятки волн сплелись в анапест,
и растянулись паруса
ритмичной строчкою, покамест
не разбросала их гроза.

Вчера я узнал, что от хвори
ты умер недавно, и вот
на днях уж тебя похоронят —
для смертных обычный исход.

Изменится что-то на свете?
Едва ли. Рассвет и закат
пребудут на этой планете,
как сотни столетий назад.

Но станет беднее наука,
а с нею, возможно, – страна.
Чуть проще окажутся внуки
и гуще вокруг темнота…