Глеб Пудов - Паутина. С миру по нитке

Кресты и берёзы на кладбище древнем
пеняют на злую судьбу,
а рядом лежит, под ветвями деревьев,
крестьянин с дырою во лбу.

В забытой губернии – снова зима:
замёрзшие птицы лежат на снегу,
зарезаны овцы, пусты закрома, —
как будто деревни достались врагу.

А в местных газетах – весёлый трезвон:
изволил царь-батюшка в Ялту отплыть;
трепещет Европа; султан посрамлён —
бежит его войско, бежит во всю прыть;

построили церковь (а, может быть, две!)
и дом для сирот; окрестили татар;
поставили бани чуть ближе к воде,
иначе их вновь уничтожит пожар.

Замёрзшие птицы лежат на снегу,
зарезаны овцы, пусты закрома,
как будто деревни достались врагу, —
в забытой губернии снова зима.

Разбиты окошки, распахнута дверь,
нетронутый снег на крыльце,
глядит на проезжих покинутый зверь
с улыбкой на сером лице.

Покой, тишина в этом древнем селе —
рассыпались все кто куда…
Порою среди перекошенных слег 11 11 Слега – толстая жердь, располагавшаяся поперёк стропил.
чуть слышно бормочет вода.

На Синичьей горе ветер в листьях шумит,
тишина у крестов разомлела,
примостился на камне проезжий пиит —
пригласило чернильное дело.

У церковных камней землю давит плита,
то могила купца Соколова,
в девятнадцатом веке он отбыл туда,
где, надеюсь, так мало земного.

Книги пишет поэт, деньги копит купец,
все, конечно же, – разные люди.
Сам решай, что важней, пока, наконец,
не свершилось Пришествия чудо.

И вот опять – перерожденье:
стал обывателем поэт.
Брожу по улицам весь день я
и наблюдаю белый свет.

Явились люди, птицы, кошки,
включился шум больших дорог,
толпу заметил понемножку,
услышал шелест её ног.

Прекрасны тёплые котлеты!
Заманчив ласковый уют!
Не кормят жаркие сонеты,
а лишь тревожат и гнетут…

Если завтра я умру,
что я буду делать?
Превратится в мишуру
молодое тело.

Черви тихо поползут
по остывшей плоти,
обретут во мне уют,
как тростник – в болоте.

Люди будут иногда
плакать надо мною,
но потом, через года,
станут перегноем.

Потускнеет солнце вдруг
и поникнут травы…
Нет, не завтра я умру.
Вылейте отраву.

Суббота. Плацкартный. Шестнадцать ноль два.
Не очень торопится «Мурманск – Москва».
На нижней, я слышу, журчит разговор
старушек, что видели Евы позор:
укроп, огород, урожай, молочай,
Америка, кризис и цены на чай,
рецепт огуречный, одежда, певцы,
пробелы в законе и вновь – огурцы.
Старушки исчезнут в глуби бытия.
Чуть позже, наверно, исчезну и я,
но тихий закат, что судьбу мою ждёт,
проклятым укропом, как сад, зарастёт.

В заброшенной церкви устроил кафе
какой-то заморский шутник:
расставил столы он и кучи конфет
(а также две тысячи книг)
повсюду сложил. Начались средь икон
концерты, собрания и
по этой причине здесь звон-перезвон
взгремел от зари до зари.
Потом это кончилось: летний пожар
слизал все иконы со стен,
людей разогнал и концертный угар
растаял в «пульсации вен».

Прекрасное утро: чуть-чуть капучино,
чуть-чуть Петербурга и юности треть.
И пусть я теперь – очень взрослый мужчина,
остался я мальчиком, если смотреть
на жизнь мою проще. И мир интересен,
и ветра немало, воды и огня…
Успею сложить ещё множество песен,
мелодию утра в душе сохраня.

Не раз в тиши твоей скрипучей
я мрачной тенью проходил,
благословляя добрый случай,
что мне Вселенную открыл.