Глеб Пудов - Паутина. С миру по нитке

Среди камышей горемычных
печальный разносится слух:
со дна с равнодушьем привычным
волна принесла сразу двух.

Теперь от цветущего сада
остался лишь рубленый след.
За всё человечеству надо
держать перед Миром ответ.

2. Этюд

Литва. В серебристой долине
разли́лась полночная тишь.
Лишь где-то на речке лениво
бормочет уснувший камыш.

Пять башен старинного замка
над Миром легко вознеслись,
как будто в волшебную рамку
замкнули окрестную жизнь.

3. Жребий

Литва. В серебристой долине —
бессонная летняя ночь.
Король своей мантией длинной
укутал красавицу-дочь.

Пойти за царя московитов —
таков её жребий, увы.
«О, боги! Не умер бы Витовт 8 8 Витовт (1350 – 1430) – великий князь литовский. ,
не были б под властью Москвы!»

Старинная крипта 9 9 Крипта – сводчатое помещение под алтарной частью собора. . Повсюду – гробы
и холод, как в первую ночь,
когда человека выталкивал прочь
архангел под звуки трубы.

Одеты в бальзам молодые тела,
другие закутаны в цинк —
а ведь когда-то в сплетеньях терцин
их жизнь полноводно текла.

Могуч и блистателен был Радзивилл,
богат, как лидийский король 10 10 Имеется в виду Крез (595 – 546 до н.э.) – царь Лидии, считался баснословным богачом. ,
умело играл европейскую роль
средь замков, усадеб и вилл.

Но смерть, как известно, нам всем суждена,
как молвил библейский пророк.
Ведь все, кто родился, имеют свой срок
и пьют свою чашу до дна.

Итак, он умре. Он сыграл свою роль
и должен навеки уйти,
окончил владыка земные пути.
Да здравствует новый король!

Столетья прошли. «О несчастье! О боль!» —
стенают потомки навзрыд:
один из гробов был однажды открыт,
а там – только сытая моль…

В краю непуганых соборов
всё также ветер в листьях спит,
река имеет тот же норов
и величавый польский вид.

По небу тянется неспешно
ладей пушистых караван,
как в базилике безутешный
ряд полусонных прихожан.

И – слава Богу! Неизменна
реальность чудо-городка.
И пусть действительность так бренна,
а жизнь повсюду – коротка!

В полях развалился зелёный дракон,
хозяином он возлежит:
то с ветром залётным поёт в унисон,
то молча на небо глядит.

Играет на солнце его чешуя,
глаза голубые горят.
Давно полюбил он леса и поля,
и выплюнул мерзостный яд.

Мороз и солнце. День обычный:
вокруг – уральская зима,
брожу с коляской горемычной
средь куч собачьего дерьма;
поют метели, ветер свищет,
коляска гнётся и скрипит.
Я словно Иов на гноище.
Но Бог со мной не говорит.

Кондуктор уснул, а троллейбус двурогий
чуть слышно ползёт в темноте.
Знакомые тени лежат вдоль дороги,
на твёрдом уральском хребте.

Кондуктору снятся волшебные дали,
и лето, и танцы, и Он;
как будто бы солнышко прежним осталось,
как будто бы счастье – не сон.

Заросшие снегом больные деревни
скрипят на холодном ветру:
кресты и берёзы на кладбище древнем
пеняют на злую пургу.

В пустующей церкви голодные птицы
на тусклые фрески глядят;
теперь только ветер приходит молиться
на чёрных святителей ряд.

По узкой дороге бредёт горемыка,
на нём – полинялый тулуп.
Не слышит несчастный звериного рыка —
медведя, что ловок и глуп.