Валерий Горелов - Колкая малина

Конечно, день восстанет и всё вокруг заполнит
Пустыми разговорами и тиканьем часов,
Но свет пришедший поимённо помнит,
Кто дожидался алых парусов.

Любите, сострадайте и горите,
И дыханьем своего тепла
Не проснувшиеся души пробудите
И обретёте крылья для себя.

Зачем бы вдруг черёмуха цвела,
Когда ва́жны только ревность и война?
И зачем такая музыка нужна,
Когда лопнула последняя струна?

А если ржавчина поселится в мозгах,
Как шум волны в портовых городах,
Её не вывезет ни совесть и ни страх,
Закованные в каторжных цепях.

А если что-то не прочитано в глазах,
То это грусть в непаханых полях,
Как тоска в чужих аэропортах
О забытых и не встреченных друзьях.

И надо будет вовремя жениться,
Чтобы было много счастья напоказ,
А не идти полмиру поклониться,
Чтобы понять, что миру не до нас.

Я поклонюсь уставшей головою
Теплу полей и синему дождю.
Что не случилось нам узреть с тобою,
Пусть прорастет фиалками в саду.

А черёмуха для каждого цветёт,
Её ни окриком, ни пулей не возьмешь.
А что до музыки, то музыка живёт,
Даже если сам, отчаявшись, уйдёшь.

Прорастёт шиповник из песка,
Запетляет пьяная дорога,
Отрыгнут похмельем города,
И сбежит девчонка-недотрога.

Рыбка заиграет на заре,
Бродит ёжик в утреннем тумане.
Передрались братья во Христе
Из-за шлюх в заблеванном шалмане.

Им теперь не петь и не писать,
Всё, что помнили – уже поперепели.
Кто желал особенную стать,
Как-то резко жить перехотели.

Смелый пляшет у ворот тюрьмы,
И гремят гранёные стаканы.
Трус рыдает на восход Луны,
Вывернув дырявые карманы.

Где бараки были – вырос лес,
Там прячут одичалую ромашку.
Каждый ищет для себя чудес,
Только жить не хочет нараспашку.

Из чёрной тучи грохнут барабаны,
И главной болью, посланной с небес,
Для всех останутся нелеченные раны
Того, кто в муках умер и воскрес.

Она была любовницей завсклада,
И кроме ситца одевалась в крепдешин.
Она была покладистого склада,
А он – партийный, и прекрасный семьянин.

В их очень тайные и бурные свиданья
Они гулять сплавляли друга моего.
И, клятвенно истребовав молчанья,
Совали мятый рубль на кино.

А мой друган их складывал в коробку,
С нее сверкали ледники горы Казбек.
Он изнывал все это кинуть в топку,
Он был в отца – поступков человек.

И, накопив на две бутылки водки,
Их обменял на краску серебрин,
Чтобы всю грязь кладбищенской решетки
Закрасить на число сороковин.

Его отца по первому распутью
В пивбаре пьяный мусор застрелил.
Теперь ему вся жизнь казалась мутью,
И он весь мир нещадно материл.

Мы выросли в советских полукедах,
Курили «Приму» и дешевенький «Памир»,
И крепли в пораженьях и победах,
Вдыхая жизни томный эликсир.

Когда моему другу подарили
Магнитофон «Комета-206»,
Нам даже гордые и круглые отличницы
Кивнули рядом на скамеечке присесть.

Для нас был свой напет репертуар
Актером из театра на Таганке.
В наш мозг сочился уличный угар,
И мы не думали, что будет на изнанке.

Но все пришло с 206-ой статьей,
Что того самого, «бакланского», разлива.
Мы слишком много взяли дерзости с собой,
А эта птица страстна, но ревнива.

Мой друг ни разу в жизни не юлил,
За то, наверное, на сучьей пересылке
Его конвойный мусор застрелил,
Хлебнув для храбрости из водочной бутылки.

Седая, грязная, в лохмотьях крепдешина,
Она на паперти сшибала на вино.
Она, быть может, поминала сына.
Но я ей сунул рубль, на кино.

С тёплыми ветрами кончилась зима,
В кучерявых силуэтах играют облака.
Жаворонок ранний в небеса зовёт,
И верится, что главное мимо не пройдёт.

Стали одноклассницы подкрашивать глаза,
И мы старались делать то, чего нельзя.
Учились, как Высоцкий, хрипло говорить
И на глазах у взрослых «Беломор» курить.

Девчонки перестали косы заплетать,
А мы на пальцах начали перстни рисовать.
Я её портфель по улице несу,
И, себя не узнавая, в робости молчу.