Михаил Левин - Закатный час. Cтихи разных лет

Кто, скажи, за это нас осудит,
Кроме с детства разума лишённых?
Вспомни-ка, о чём шептались люди:
Этот город – город обречённых.

Чаша гнева Божьего прольётся
За грехи отцовские и наши,
Всякий, кто в Содоме остаётся,
Отопьёт сполна из этой чаши.

Сгинет всё – дома и синагога,
Старец и младенец, скот и птица…
Пусть нам станет родиной дорога —
Лучше так, чем в пепел превратиться.

Злой Содом пропал за поворотом,
Обретём убежище мы скоро…
…Впереди – высокие ворота,
А на них написано: «Гоморра».

Меня закружило по свету,
Тебя удержало судьбой.
Не там хорошо, где нас нету,
А там, где я рядом с тобой.

Окончена наша баллада,
И ангел вспорхнул в небеса.
А писем уж лучше не надо —
Нам не о чем больше писать.

Казалось бы, сердце – на части,
Кругом вороньё и враньё,
Но вновь усмехается счастье,
Еврейское счастье моё.

От обилия влаги ли,
От предчувствия вьюг
Перелётные ангелы
Улетают на юг.

Серебристая вольница
Над домами парит,
То ль поёт, то ли молится,
То ли учит иврит.

Что грустить понапрасну нам?
Мы помашем вослед:
В этом городе пасмурном
Места ангелам нет.

Переписана набело
Песня долгих разлук.
Перелётные ангелы
Улетают на юг.

Разве это мне пристало —
развлекать кого попало,
точно бобик, делать стойку
и на тумбе столбенеть?
Пусть я выращен в неволе
и другой не знаю доли,
от такого униженья
так и тянет озвереть.

Жизнь проходит бестолково,
под глупейшей кличкой «Лёва».
Укротителю за это
очень стоит пасть порвать.
Но нельзя и неохота:
дураков везде без счёта,
и любой воображает,
что рождён дрессировать.

Мой ничем не хуже многих,
столь же мелких и двуногих,
и с хлыстом, и с пистолетом,
но типичный паразит.
Нынче вечером украдкой
он лизался с акробаткой,
от него теперь духами
омерзительно разит.

Ночью снится мне саванна,
антилоп галоп чеканный,
диких буйволов мычанье,
африканская жара…
И гоню я эти грёзы,
вызывающие слёзы,
сам себе во сне рычу я,
что бежать давно пора.

Но чего уж тут лукавить —
трудно мне себя представить
на земле далёких предков,
где могучая река.
И готовят ли объятья
нам косматые собратья,
если мы пропахли клеткой
и не знаем языка?

Что же в жизни мне осталось?
Непрерывная усталость,
преждевременная старость
и обиды горький ком.
Да пугать дремучим взглядом,
если кто-то слишком рядом,
да ещё стальные прутья
грызть подпиленным клыком.

Ревут тромбоны на вокзале,
Из кожи лезут трубачи.
Мы обо всём уже сказали,
Теперь о главном помолчим.

И на последнем полустанке,
Когда домой возврата нет,
Гремит «Прощание славянки»
С одним евреем средних лет.

Марш перепонки сокрушает,
Грохочет медью по виску,
Но заглушает, заглушает
И боль, и горечь, и тоску.

Должно быть, стареем, дружище?
Должно быть, стареем.
И прожитый день
Не таким уже кажется лишним.
Уже не боишься
Прилюдно назваться евреем
И даже поверить,
Что ты охраняем Всевышним.

До первого залпа?
Допустим. Но дело не в залпах —
Хватало причин и без них,
Чтоб окончились сроки.
Поедем на запад?
Ну что же, поедем на запад,
Раз больше уже
Нас не держит ничто на востоке.

И здесь не родные,
И там мы не будем своими.
Иначе бы жить,
Только мы не умеем иначе.
Блеснёт ли удача? —
Но как нам узнать её имя?
И в этой ли жизни
Дано нам добиться удачи?

Вот смоем с себя
Пыль дорожную, ложь и наветы…
А где это будет?
Без разницы, в Волге ли, в Шпрее…
Ведь нам всё слышнее
Дыхание хладное Леты.
Стареем, дружище?
Стареем, дружище, стареем.

О друг мой Рикки-Тикки-Тави!
Ну кто, скажи, тебя заставил
Вернуться в край, где бой – без правил,
Ложь реставраций?
Здесь даже тот, кто теплокровен,
Пришипился, с ужами вровень,
И, чтоб меж змей не выделяться,
Стал пресмыкаться.