Антология - Советская поэзия. Том второй

Благословенно прожитое мною,
все, что уже не повторится впредь,
все то хорошее и то дурное,
чем мне гордиться и о чем жалеть.

Все было: и падения и взлеты,
но, размотав клубки своих дорог,
я видел то, что не увидел кто-то,
и то сказал я, что другой не смог.

Хоть мне неведомо, что предо мною,
но я благословляю наперед
все то хорошее и то дурное,
что ждет меня и что уже не ждет.

И пусть за тем ближайшим поворотом
лучи не мне назначенных дорог.
Что не увижу я, увидит кто-то,
и кто-то скажет то, что я не смог.

Едва от рожденья — попала она
в тот грязный, заиленный хауз {306} 306 Стр. 845. Хауз — небольшой искусственный водоем. ,
и крошки ловила, и илом со дна
играла,
и в нем задыхалась.

И все, что на свете ей видеть пришлось, —
лишь хауз, да палые листья
разросшихся талов,
да небо, насквозь
прошитое веткою лысой.
Лишь хауз заброшенный с грязной водой,
с листвой полусгнившей да илом…

И горько, что рыбке моей золотой
вот это —
и кажется миром.

Для тех, кто зарабатывает деньги,
и тех, кто зарабатывает славу,
и тех, кто зарабатывает женщин,
я умер.

Для тех, кто в чтении находит только скуку,
и тех, кто истину находит только в книгах,
и тех, кто пользы не находит в песне,
и тех, кто выгоду в стихах находит,
я умер.

Для тех, кто голосит о торжестве сознанья,
и тех, кто шамкает о смерти интеллекта,
и тех, кто превозносит чистый разум,
и тех, кто никогда не произнес: «Я не разумен», —
я умер.

Я умер.
Но как же тогда продолжаю любить потемневшую роспись,
скульптуры ольмеков и римлян, полотна японцев и эстов?
Любить всех, оставивших в камне
и в глине, в немеркнущих красках
глаза свои, руки и кровь?

Я знаю:
на тяжелой, влажной пашне,
на трещинах камней, на стоптанной дороге,
хранящей след животных и людей,
я оживаю.

В лиловой тишине, когда сзывают стадо,
в рассветном беге розовых коней,
в смоленых желваках натруженных уключин,
держа весло, лопату и перо,
я оживаю.

Когда учусь у пахарей и формул стремиться к точности,
и у ночных костров учусь добру, и открываю в песне
или картине слепок чьих-то рук,
я чувствую: не всякий смертный умер,
и я живу и мыслю вместе с ним.

Бессмертные, мы молча размышляем
о зарослях дождей и перелетах птиц,
о радующей тяжести пшеницы,
об узловатой речи рыбаков
и пенящемся говоре южанок,
о плитах Т оомпеа и валунах Байкала,
о тех, кто был, кто есть, и тех, кто будет.
И в смене смерти, роста и рожденья
я чувствую.
Я знаю.
Я живу.

Что на могиле мне твоей сказать?
Что не имел ты права умирать?
Оставил нас одних на целом свете,
Взгляни на мать — она сплошной рубец.
Такая рана видит даже ветер,
На эту боль нет старости, отец!

На вдовьем ложе, памятью скорбя,
Она детей просила у тебя.
Подобно вспышкам на далеких тучах,
Дарила миру призраков летучих:
Сестер и братьев, выросших в мозгу…
Кому об этом рассказать смогу?

Мне у могилы не просить участья.
Чего мне ждать?…
Летит за годом год.
— Отец! — кричу. — Ты не принес нам счастья!.. —
Мать в ужасе мне закрывает рот.

Солдат оставил тишине
Жену и малого ребенка
И отличился на войне…
Как известила похоронка.

Зачем напрасные слова
И утешение пустое?
Она вдова, она вдова…
Отдайте женщине земное!

И командиры на войне
Такие письма получали:
«Хоть что-нибудь верните мне…»
И гимнастерку ей прислали.

Она вдыхала дым живой,
К угрюмым складкам прижималась,
Она опять была женой,
Как часто это повторялось!