Антология - Советская поэзия. Том второй

Скажите мне,
кто напевал мне колыбельную?
— Колосья.
— Почва.
— Перепелки.
— Посвист кос.
— И ветра тихое касанье.
— И тысячи усталых женщин, красивых
несказанно.

Не потому ль теперь везде
колосья следуют за мною?
И руки, словно глыбы в борозде,
полны глубинной тяжестью земною…
И беззаботен я, как перепел, порой.
И, как земле, нужны мне хлеб, дожди, покой.
Но я, как почва, что лучом насквозь прогрета, —
к лицу мне посвист кос и посвист ветра.

И вся бескрайность, глубина и тайны роста
мне дали ярость, нежность и упорство.
Те тысячи женщин красивые крестьянки были,
что снопы вязали,
пугая дроф тяжелых на межах,
когда с мужьями в поле выходили жать.
Но лишь теперь я, вглядываясь в дали,
стал запоздало понимать —
те женщины, и мой отец, и мать
лишь горлом пели. А лица их рыдали.

Вот колодец, жаворонок, апрель голубой,
вот пострел озорной,
вот звезда зоревая,
сторожевая,
что заходит, и всходит, и стынет вдали,
ждет посланца земли…

Вот город, земля, любовь и рассвет,
вот осень, и лист, и цвет,
вот свет, что пожаловал в дом,
вот и снег вперемежку с дождем,
вот и взрыв немой
первой почки на ветке зеленой,
вот и день обновленный
над моею землей,
над прекрасной и мудрой…

Вот человек, достающий до звезд головой,
вот и небо, поющее всей синевой,
и я, говорящий им: доброе утро.

Растаял год бесследной тенью,
незрим не только для меня —
для всех…
Быть впору сожаленью,
но ожиданьем полон я.

Я рад, что сгинул он, как сплетня,
и закатился, как звезда
к исходу светлой ночи летней,
ушел, как юность, навсегда.

В снегах и вихрях город глохнет,
когда метелица, клубясь,
влетит в подъезд и дверью грохнет,
и сохнет на ступеньках грязь.

А год, как промельк заоконный,
как тень, влетел в тенистый лес,
как чудотворная икона
из храма спящего, исчез.

Кафе вечернее закрыто,
уже закончено кино,
и возвращенье к будням быта
в который раз предрешено.

Неистовствуют снег и ветер,
от лживых клятв и слез устав,
бездомней всех на белом свете
луна предместий и застав.

Уйдя от прошлогодних тягот,
мерцают свечи в городьбе
густых ветвей еловых…
На год
вновь приближаюсь я к тебе.

Так время пробежало черной кошкой
по закоулкам.
И лицо зимы
с простыми и суровыми чертами
размылось в стеклах.
Только этот лист сковало льдом…
В котором отразится
во сне ли явленное или наяву —
как в зеркале,
чтобы шипы воспоминаний
не раз отверзли нам глаза души:
усталые от дней однообразья,
искусственного солнца с лживым блеском,
ворованного неба, даже жизни,
столь не осмысленной порою до конца.

Блестит сосулька, сладкий зуб зимы.
И вздох трубы, и выдох человека
с теплом, как в только что убитом звере, —
полотнищем трепещут на ветру.
И вот, как если б сотню лет спустя,
когда всем-всем — от красок и до звуков —
перенасыщен дух,
я вновь прошу
вернуть мои права на все былое.
Мне нужно их вернуть,
чтоб нас с тобой,
едва почуя трещину отхода,
не поглотило облако забвенья
своей зловеще-топкой чернотой.
Дай руку мне,
горячую обычно и слабую.
Дай сердце мне свое,
такое же горячее — и строже
которого не ведал в жизни я!
Покуда позволяет нам судьба,
давай же не утрачивать доверья —
и да прислушается к нам извечный мир,
и наши головы на грудь себе положит,
и будет он по-прежнему стараться
хоть в чем-то измениться… но не сможет.

Светоносные сумерки, напряженный покой.
Вспыхивают над лесом искры вешнего дня.
Неизбывно сияние над мраморною рекой.
Сталь топора срастается с мякотью пня.

Радуется кому-то — одному иль двоим —
пылкой жизни комочек в камине или костре.
Млечный Путь над опушкою — или стелется дым?
Ветер уснул на войлочном волокнистом ковре.