Array Антология - За границами снов

По этой улице ходил Он. Пройдет не раз и после меня, не узнав моих следов. Вот. Вижу, как наяву.

Высокая, неуклюжая фигура, довольно нелепая походка, свободная и скованная одновременно, будто постоянно перед ним чуть приоткрытые двери и Он старается войти, не задев их… Слышу за спиной обрывки фразы… Голос! Голос так знаком… Высокий. Насмешливый. Конечно, это просто прохожий. Но голос похож. А Он – Его здесь нет пока, – Он далеко.

Ну что же это я?

Сегодня я с ним прощаюсь.

Не разбирая номеров домов, Она брела по следам, зная, что они приведут к тому самому дому…

Большой двор. Темнота и деревья. Последние листья, мягкие и беззащитные, как летучие мыши, опадали с веток. Ей показалось, что они теплые и падают от кого-то тайком. Что им больно падать.

Она вошла в подъезд, поднялась на верхний этаж.

– Что я делаю, зачем? Это смешно и жалко.

Она стояла, как-то сразу устав.

Вот Его дверь. Все тихо.

Несколько секунд мыслей не было.

Только дверь, запертая дверь, в которую Она никогда не постучит и не войдет и не скажет что-нибудь простое и приветливое.

Медные гвоздики весело поблескивали на темно-синем дерматине обивки.

Ей стало легко и грустно. Захотелось простоять здесь долго-долго. Одновременно страшило предположение, что дверь каким-либо чудом откроется, появится кто-то добренький и в меру ироничный, посмотрит с ласковым и простосердечным любопытством и спросит: «Девушка, вам кого?»

Все было тихо. Абсолютно. И только для Нее за этой дверью бестелесный, неимоверный вундеркинд рьяно, пронзительно-чисто выводил на скрипке «Мелодию» Глюка…

Шум дождя в холодной темноте.

Улица, Его улица уходила и уходила из-под ног…

И кончилась.

И опять закачались те, заветные огни за окнами автобуса.

Только Она не заметила их.

Он был бродяга, циркач, клоун.

Он съел не один пуд соли и совершенно четко знал, где и почем фунт лиха…

Вся его жизнь – прискорбный список ночей без ночлега, голодных дней, нападок и гонений, побоев и отсидок в каталажках.

Он был одним из тех людей – изгоев, чудаков, что бродят по стране за пестрыми кибитками, разбивают балаганы на площадях, пустырях и на помостах устраивают представления.

Они умеют все: глотать огонь, швырять гири, делать сальто и каскады кульбитов, петь и танцевать, показывать фокусы и дрессировать животных, оживлять тряпичных кукол и демонстрировать сеансы чревовещания, гадать по руке и торговать билетиками счастья.

Они умеют многое – сутками не спать, неделями не есть, часами стоять на голове, но годами верить в удачу…

И большинство из них не променяло бы свое драное трико на черный фрак с золотой цепочкой и бриллиантовым брелоком… ведь они не умеют делать двух вещей: унывать и молчать.

Оттуда, с помоста, пестрой толпе народа они задавали важные вопросы уже одним своим существованием.

Люди шли к ним.

Это был самый обыкновенный городишко; серенький, тихий, без особых достопримечательностей.

Но тот, кто был в нем два дня назад, ни за что не узнал бы его сегодня.

Город бурлил, клокотал и пенился, город шипел, качался, о чем-то кричал, перешептывался и куда-то торопился; и следом за ним неслись, спешили и все его жители.

Лавочники и фабриканты, кондитеры и повара, нищие и богатые – все были схвачены, остановлены на мгновение и разом брошены в общий водоворот.

И все это могло означать только одно: в город идет КАРНАВАЛ.

Он не из тех, кто любит, чтоб его заставляли ждать.

Он был бродяга, циркач, клоун.

Сегодня вечером ему опять выходить на публику. Этим карнавальным вечером…

Было ему немногим больше тридцати.

Невысокий, коренастый, он очень смахивал на обезьяну и, естественно, не мог похвалиться красотой.

Но давно в этом городе не было такого трогательно-грустного Пьеро и столь издевательски-огненного Арлекина, давным-давно здесь никто так не управлялся на канате со свободно висящим концом и на туго натянутой проволоке.

И самое замечательное – это его песни. Люди не знали, где брал он слова к ним, не знали, где находил музыку, но когда гремела его гитара, или звучала его мандолина, или он крутил ручку шарманки и начинал петь, дети кончали плакать, женщины улыбались, больные и нищие забывали о болезнях и нищете, а у вечно пьяных трактирщиков, вечно бьющих своих жен, опускались и бессильно повисали по швам огромные, колбасного цвета ручищи.

А еще он мог, стоило лишь ему этого захотеть, довести публику до дикого смеха и безудержных рыданий одновременно.