Array Антология - За границами снов

«Забыли, мужчина, забыли шапку», – закричали наперебой обе старухи.

Дед обернулся и лицо его выразило удивление оттого, что он такой растяпа, шапку не увидел на лавке.

«Как бы вы в такую метель без шапки, дедушка…» – заботливо тараторили старухи. Дед был так плох, что не смог поблагодарить их, он поднял шапку и, стуча по кафелю палкой, поковылял к двери.

Муж с сочувствием посмотрел в его сторону: «А ведь он наверняка исправно платит за квартиру, за электричество, все отчисления и тому подобное. А те, кому он платит, желают ему скорейшего отхода на тот свет, чтоб присвоить его пенсионные накопления. И даже его взрослые дети ждут не дождутся, пока он отмучается, чтобы освободилась квартира, да и вообще… Деду приходится ужинать в столовой, чтоб им не докучать. А в чем его вина? В том, что он работал? Он заработал себе такое положение каждодневным трудом».

– Ты что, заснул? – окликнула жена.

– Я могу пойти сторожем, – сказал муж. – Сторожем на кладбище.

– Иди уже хоть куда-нибудь, – раздраженно выдохнула она.

Ночь на кладбище не отличалась от ночи где-нибудь в другом месте. Непривычно было только то, что не разрешалось спать. График, как на большинстве вахт – сутки/трое. Мужу выдали фонарь, валенки и назначили обходить территорию Владыкинского кладбища. В последнее время там частенько промышляла местная голытьба. Охотники за цветными металлами распиливали нержавеющие ограды, кресты и все, что имело цену на приемных пунктах. Муж заступал на смену в ю утра, днем вероятность краж была минимальной, шли захоронения, бродили посетители, поэтому среди сторожей было принято улучить время для сна в обед или ближе к вечеру, когда визиты начальства наименее вероятны.

Будучи постоянно один, он приучился разговаривать вслух. Если погода была хорошая, обход кладбищенских аллей походил на прогулку в парке. «Сторожить кладбище это, по сути, единственное, чем все в этой стране занимаются, просто в разных формах, – размышлял он. – Поддерживают то, чего не существует. Охранять кладбище это лучше, чем быть бухгалтером или инженером в стране, которая не производит новых смыслов, идей, товаров. В охране мира мертвых от пока еще живых нет иллюзии нужности твоей работы и осмысленности твоей жизни. Удивительно, что за все это ты еще получаешь зарплату, деньги, – это такие бумажки, которые нужно как можно быстрее на что-то обменять, иначе наступит кризис, и они уже никому не будут нужны». «Да здравствует кризис, – думал муж, обходя кладбище, – можно делать то, что тебе нравится, да хоть сторожить тех же самых мертвецов, только бесплатно. Чувствовать, что ты осознанный субъект, а не орудие труда, купленное за деньги. Деньги ты принесешь домой, отдашь жене, она их пересчитает и уберет. Хорошо, что она уберет их. Это избавит мужа от мысли, что он работает для зарплаты. На самом деле он работает для того, чтобы откупиться. Ибо человек рожденный есть должник. С самого рождения он живет в своей семье, а семья живет в государстве, которое ей платит за какую-нибудь работу, удерживая при этом налоги». «Когда ребенок немного подрастет, – думают родители, – он должен кем-то стать, должен работать, а иначе зачем?..»

Муж, например, отдает долг за свою жизнь тем, что включает фонарь на столбе, когда темнеет, и ходит по кладбищу. За это он получает зарплату, которую может потратить на что угодно. Например, он может купить покушать, заплатить за квартиру, наверное, может даже купить итальянские сапоги. Муж стыдится этого своего желания. Ему кажется нечестным иметь итальянские сапоги.

Он ведь работает на русском кладбище, даже если тут и лежит кто-нибудь с итальянской фамилией, его нанимателем все равно остается Россия. Сапоги и вправду продаются в магазине, но если муж хочет быть честным до конца, то перед тем как получить что-нибудь заграничное, он должен иметь сношения с другой страной, оказать ей услугу или что-то продать. Продать Италии у мужа нечего. Он мог бы посторожить их кладбище, но там ничего не воруют, и поэтому нет нужды в сторожах. И даже если сторож потребуется, на это место возьмут итальянца. «Черт с ними, с сапогами, – думает муж, – все равно умирать. Людей много, все они одинаковые, умру я, будет другой сторож включать фонарь и обходить кладбище и, возможно, купит себе красивые сапоги».

Муж весьма радовался, что дома его перестали упрекать в безделье.

Спустя пару недель он снова сидел в столовой, запивая сухие макароны чаем. Те же старухи обслуживали примерно тех же посетителей. Через стол от него снова чавкал дед, и снова орало радио. Когда дед доел свои щи и поковылял к дверям, муж посмотрел в его сторону и не поверил глазам, – на его еле двигающихся ногах были кожаные сапоги, и притом вполне приличного вида. Они смотрелись на нем так же нелепо, как и он сам смотрелся в этом мире. Дед был не нужен миру. Он был сором, трухой. Самое большее, что его ожидало в будущем, это поход за продуктами.