Наталья Галкина - Вечеринка - Книга стихов

Что за неженка, в трико обнажёнка,
сон шинели или ватника грёза…
По ретортам возгоняется пшёнка,
самогонщика-алхимика проза.
В белых тапках, на пуантах атласных,
в сапогах кирзовых, босы, в обмотках,
все при деле, никаких непричастных,
разве зрители на час в околотках.

Только зрители, партер да галёрка,
не брала их ни чума, ни холера,
ни житийная больничная хлорка,
ни видения безе и эклера,
что пленяли в театральном буфете
завсегдатаев картошки в мундире:
ох, и мыкались в Аидовой клети,
а пожить, поди, в театр приходили.

Начни только петь, а я помогу.
Изок, мой Лизок, уже на лугу.

О крылышках двух, свободный, ничей,
на ветке с утра свистит зурначей.

Пчелиной пыльцой исполнена быль,
цветет зинзивей, растет зензибиль,

сиреневых кущ велик вертоград.
Лизочек мой мал, да мир ему рад.

Вот отшумела новостями
над календарными сетями
(вся — шорох, ветряной размах)
сухая с рыжими кистями
трава сумах.

За призрачным индейским летом
с полулиловым полусветом
подслеповатых вечеров
бредет зима, полуодета,
на бал воров.

Дриады днесь на телогреи
готовы променять ливреи
листвы, и бредит деревцо
Неоптолемом, Толомеи
и Дюсерсо.

За оду лето воздает:
капеллой свищет и поет,
жужжит, бурлит, листвой шуршит,
зверьком и громом шебаршит.

Когда дни осени бранят,
они молчание хранят.

Каблуки, полурысца, об руку рука,
барышня по кличке Кэт за полночь бойка,
и летит с лепных террас на ночной пустырь
из ее веселых глаз взора нетопырь.
Хулиган как в полусне, взгляд его что моль,
фляжку за ремень заткнул, местный Чак-Мооль,
позабыл митенки снять, серьги не надел,
белены объелся, знать, глюки проглядел.

Гадает в святочных ночах моя Одарка,
сидит при пламенных лучах полуогарка.

Она уже вплела в венок цветные ленты,
медперсонал давно у ног и пациенты.

На легкой кофточке цветок купальский вышит,
о ней тоскует Беккерель, ей Гейгер пишет.

А тени плещут о подол, со мглою квиты,
сшивают потолок и пол, как сталагмиты.

То Гойя прячется в тенях, а то Мазаччо.
Идите с вашими мерси, раз нэма за що.

Не чуют ног ухват и дрын, и нету броду,
где льется мертвый стеарин в живую воду.

В зеркальный пруд и из пруда летят два взгляда:
окраин темная вода живей, чем надо.

Тьма наберется в складки рукава,
нездешний холод просочится в тени
невинные; но в тот же самый миг
сгустится жизнь в кота или в собаку
и замурлычет или заскулит.

Покинутая плоть, скучавшая в стыде,
быть не желавшая ни с кем, никем, нигде,
в нестриженых ногтях и в каплях слез колючих, —
такою я была, не хуже и не лучше.
Но девочка-душа в веночке набекрень
вдруг за руку взяла и повела с собою,
и ночь-дельфиниха взяла под сень,
и наделил Господь свободой и судьбою,
и чаю налила соседка в час ночной,
и добрый человек, меня в зрачки впустивший,
работу завершил — и сделал новой мной
то существо, ту тень, тот бедный образ бывший.

Прикипая великой тоскою к дворам,
грудам ящиков леших, помойкам гниющим,
я хочу вам сказать, что коричневым старым дверям,
ошалевшим, беспамятным, пьющим,
влагу лестниц предбанную в дни, когда всюду пекут пироги,
я вполне доверяю, чуть более, чем доверяла Сезаму.
И еще я хочу вам сказать, что едва ли поможешь слезами
этим спящим, как бревна, ступенькам, что терпят пинки и шаги.
А теперь, напоследок, я чуть не забыла, словцо
я замолвлю о залитых дикой водою подвалах,
где и сухо бывало, и, может быть, всяко бывало;
и айда на чердак, где сушили свое бельецо
прайды прачек квартирных, где простыни — странницы-тучки,
легких перистых ряд, кучевых и крахмальных балет
и окно с горизонтом — заплатка, подачка, получка
от щедрот городских, от которых вестей нынче нет.