Ирина Валерина - Вспоминательное [СИ]

Человек садится на край кровати.
У него ладони Каина,
ещё не открывшего грех —
в мозолях размером с лесной орех.
Человек чинит земную ось —
от века так повелось,
он не помнит иной судьбы.
На его плечах и небесный быт,
и земное мироустройство.

Ворон сердит, гневливо вопит:
невермор или мементо —
мне не понять.

Человек ему :
— Успокойся,
не начинай опять.
У неё за душой ничего нет,
разве что свет,
да и в том — моменты:
стёклышки,
бусины,
яркие ленты,
беспечный смех,
перепачканные черникой ладошки,
царапины,
оставленные соседской кошкой,
и ещё один,
пока неявный для тьмы предмет.
Впрочем, всему своё время.

Гладит по голове, целует в темя:

— Спи, дитя, спи, нелёгкое бремя.
Вырастешь — разберём.

Встает в оконный проём
и соскальзывает в густую ночь.

Ворон чистит перья,
недобро смотрит:

— Спи, ничейная дочь.
Вырастешь — разбер-р-русь.

Щёлкает клювом,
переламывая побеги мысли — хр-р-русть!

Засыпаю послушно.

Боюсь.

Наш мир был юн и жесток — мы были юны и жестоки,
на лекциях ты рисовал тела обнажённых дев,
а я на песке вела замки, мосты, дороги,
и в жерле львиного зева жил муравьиный лев.

Он пожирал живьём зашедших за край букашек,
а я всерьёз опасалась, что лев очень много ест,
но взгляд фасеточных глаз надменен был и вальяжен,
и я покорно несла по жизни свой тяжкий крест.

Мой жертвенный коробок был ужасом мух наполнен.
Я жрица была, он — бог, дарующий в жвалах смерть.

Нуждался ли он во мне?
Вопрос, безусловно, спорный,
но стоит ли смысл искать, когда тебе только шесть?

Я поклонялась тогда прозрачным ячейкам крыльев,
и сердце срывалось вниз, когда прикасалась к ним,
и я умащала их отборной цветочной пылью,
и бог принимал мой дар, воистину терпелив.

А в мире, таком большом, мололись зерно и будни,
в набросках корявых «ню» читалась в грядущем я.
Но ты-то пока не знал — свободен ещё и блуден,
а мне муравьиный лев был центром всего бытия.

Я выросла, ты созрел, пришёл к пониманью сути,
а я приняла давно, что каждый из нас — термит.

...С учётом моих заслуг и скормленных мушьих судеб,
когда забредём за край — как думаешь, пощадит?

Всех нас, зашедших далеко
за край мифического счастья,
вскормили тёплым молоком
с добавкой нежного участья.

И были мы тогда малы,
носили майки и колготки,
ломали механизм юлы,
лупили в днище сковородки.

Мир был огромен и открыт
и для познания доступен,
и не был вычерпан лимит
чудес и макаронин в супе,
а гормональный дикий шквал
дремал тихонечко под спудом,
и ты в семь вечера зевал,
и я спала лохматым чудом.

А нынче — что-то не до сна,
гнетёт избыток кофеина.

Моя волшебная страна,
ты вечно пролетаешь мимо,
и мне, ушедшей далеко
за призраком пустой надежды,
сейчас не видно маяков —
хотя их не было и прежде.

Нам всем, потерянным в себе,
уже не светит,
и не греет
алмазный блеск седьмых небес
под песни ветреных апрелей.