Александр Габриэль - Небосвод несвободы

Всё случилось уже́. В этом царстве огня и льда
тени сказанных слов так изысканны, так просты…
А излучина Чёрной Речки ведёт туда,
где на кладбище Сан-Микеле кресты, кресты.
Ну, а я — как умею: вброд, по-пластунски, вплавь,
но слова мои вновь и вновь отторгает явь.
Я экзамен сдаю. Я стараюсь. Но вновь, смотри,
в аттестате чернеет, горбясь, оценка «три».

От стены до стены — мифотворческий древний Рим,
в нём занозу стиха из себя тяжело извлечь…
Александр с Иосифом создали свой Мальмстрим.
Для того ль, чтобы брёл я, постыдно теряя речь?
Я давно бы упал, но всесилен двойной магнит.
Отчего эпигонство так сладко меня пьянит?
И я снова взращу свой нездешний, избитый пыл,
чтоб начать свои «Стансы к Августе» с «Я Вас любил…».

Там, где не терпит пустоты
природа, на сквознячной кромке
устало разместился ты
как часть чужой головоломки,
и, тривиален, как бином,
плывя меж ноябрём и маем,
ты, словно бы сосуд — вином,
чужою болью наполняем.
И, эту боль бессильно тщась
держать в назначенных границах,
ты с ходом лет утратил связь
событий, воплощённых в лицах.
Сполна вступив в свои права,
над головою мгла повисла…
И сбились в тусклый ком слова
на бельевой верёвке смысла.

…а в ведёрке для рыбы — всё жальче улов;
стала низшею высшая лига.
Впрочем, стоит ли тратить соцветия слов?
Ты всё сам понимаешь, амиго.
В саксофонах у нас корродирует медь,
безвозвратно кончается лето…
Остаётся, скучая в партере, глазеть,
как становится тыквой карета.
Не всегда удавалось заплыть за буи,
стать героем, допустим, Эллады…
Но ведь каждого ждали хоть раз, но свои
Монте-Кристо достойные клады,
и рубины надежд тяжелили карман,
и любовь разгоняла бураны —
словно кем-то писался отменный роман,
удостоенный школьной программы.
И не скажешь, что были со счастьем поврозь,
что вот-вот — и захлопнется книга…
Ну, а что не всегда и не всё удалось —
так ведь мы же не боги, амиго.

Было время глупейших ошибок и вечной любви,
и мозаика жизни казалась подвижной, как ртуть.
Ночь стояла в окне, как скупой на слова визави,
и надежда, живущая в пульсе, мешала уснуть.
На промашках своих никогда ничему не учась,
я не спас утопавших, а также гонимых не спас…
Так и сталь закалялась, и так познавалась матчасть,
убавляя незрелой романтики хрупкий запас.
Это было смешно: я играл в саркастичный прикид
в мире радостных флагов и детских реакций Пирке.
Я был словно учитель из старой «Республики ШКИД»,
кто хотел говорить с гопотой на её языке.
Опыт крохотный свой не успев зарубить на носу,
на дорогах своих не найдя путеводную нить,
я всё слушал, как «лапы у елей дрожат на весу»
и мечтал научиться с любимою так говорить.
Всё прошло и пройдёт: звуки плохо настроенных лир,
ожиданье чудес да июльский удушливый зной…
Репетиции нет. Есть прямой беспощадный эфир.
То, что было со мной — то уже не случится со мной.

Вновь не спится. Ничего не ново: от созвездий до земной трухи.
Ночь. О, сколько раз с такого слова начинались глупые стихи!
Сумрак воспалился, как флегмона, на нечётком профиле окна…
Безмятежным ломтиком лимона в чайной чашке плавает луна.

Схоронясь под черным капюшоном, дробные, как цокот кастаньет,
в бой идут мечты о несвершённом, думы, от которых спасу нет.
Не в ладах с бушующим столетьем, в мартобре, сто первого числа
я хотел бы стать и тем, и этим, но, как в анекдоте: «Не шмогла».

Трезво понимаю суть событий; вижу, где причина, где итог…
Из меня философ мог бы выйти! Выйти, словно Каменный Цветок:
я б сидел под кипарисом, типа, чуть поодаль от цветущих нив,
слушая, как голосит Ксантиппа, гения во мне не оценив.

Мог бы стать я дивным финансистом (и не угодить потом в тюрьму),
мог бы стать политиком речистым, преданным народу своему,
мог бы стать врачом я. Авиценной. Скажем, исцелять миокардит,
возвращая в жизни полноценной пенисорождённых Афродит.

Будучи повсюду — в Лиме, в Гродно, —
жил бы я, как страждущий Тантал,
становясь в мечтаньях кем угодно, только, боже мой, не тем, кем стал:
приземлённым саркастичным малым,
ни во что не верящим ни в грош…

Через час восход сияньем алым, схожим с одеянием вельмож,
озаряя тихим светом крыши, тьме не оставляя ничего,
сбросит всё изложенное выше в урны подсознанья моего.
День, лукавый символ несвободы, снова у дверей меня встречай!