Александр Габриэль - Небосвод несвободы

Остаются слова. Словно ампула с дозой лекарства
(впрочем, вряд ли лекарства. Скорее, простого плацебо).
Понимающий это — возможно, особая каста
разучившихся ждать и с надеждою пялиться в небо.
К океану сползает закатного солнца тонзура.
Всё идёт и пройдёт по придуманной кем-то программе…
Остаётся стиха бесполезная акупунктура —
слабый шанс поддержать синусоиду в кардиограмме,
остаётся стиха невесомо-аморфное тело,
заполняя пространство собой, как сбежавшее тесто…
Ну, а собственно жизнь — это лишь стихотворная тема,
неизменно выламывающаяся из контекста.

Каждый день — словно явь, только чем ты себя ни тешь,
но циничный вопрос возникает в мозгу опять:
ну, а вдруг это просто кино, голливудский трэш,
и слышны отголоски выкрика: «Дубль пять!»?
Вдруг ты сам лишь мираж, одинокая тень в раю,
пустотелый сосуд, зависнувший в пустоте?
Ты сценарий учил, ну, а значит, не жил свою,
заменяя её на прописанную в скрипте.
Дни летят и летят бездушною чередой —
так сквозь сумрачный космос мчатся кусочки льда…
И невидимый Спилберг выцветшей бородой
по привычке трясёт, решая, кому куда.
Спецэффекты вполне на уровне, звук и цвет,
и трехмерна надпавильонная синева…
Жизнь прекрасна всегда, даже если её и нет.
А взамен её, недопрожитой —
синема.

На древесном стволе, как колье — паутинные нити;
лето сбросило темп, приближаясь к законной фините;
ртутный столбик устал и не ставит рекордов уже́.
Траектории птиц — словно линии в школьной тетрадке.
По прозрачному небу в художественном беспорядке
проплывает, смеясь, облачков белорунных драже.

Оставайся подольше, продлись просто так, без резона,
этот странный сезон, называемый «сменой сезона»,
в одноцветие лета вплетающий огненный цвет.
Этот мир сам себе — наподобие главного приза.
Подставляя себя под порыв океанского бриза,
он стоял, и стоит, и стоять будет тысячи лет.

Ну, а ты, человек… Этот мир ты ничем не украсил
(впрочем, Бертран об этом твердил то же самое, Расселл).
Ты так часто себе самому то охотник, то дичь…
Остаётся, уйдя от раскатов последнего боя,
замереть хоть на миг на змеящейся кромке прибоя,
мимикрируя в мир —
тот, который вовек не постичь.

Предугадай-ка: осознáешь, нет ли,
бесстрастный, словно камни пирамид,
когда в последний раз дверные петли
земного скрипа истощат лимит.
Невидная окончится эпоха,
и в пригоршне едва звучащих нот
прозрачный иероглиф полувдоха
собою нотный стан перечеркнёт.
Твой путь земной — не шаткий и не валкий —
на этой гулкой точке завершив,
взлетят куда-то к потолочной балке
растерянные двадцать грамм души,
где и замрут, как мир окрестный замер,
и где, платки в ладонях теребя,
глядятся в ночь опухшими глазами
немногие любившие тебя.

…и вроде бы судьбе не посторонний, но не дано переступить черту.
Вот и стоишь, забытый на перроне, а поезд твой, а поезд твой — ту-ту.
Но не веди печального рассказа, не истери, ведь истина проста,
и все купе забиты до отказа, и заняты плацкартные места.

Вблизи весна, проказница и сводня, сокрытая, как кроличья нора.
Но непретенциозное «сегодня» не равнозначно пряному «вчера»,
а очень предсказуемое «завтра» — почти как сайт погода точка ру.
Всё, как всегда: «Овсянка, сэр!» — на завтрак.
Работа. Дом. Бессонница к утру.

Но остановка — всё ещё не бездна.
И тишь вокруг — пока ещё не схрон.
О том, как духу статика полезна, тебе расскажет сказку Шарль Перрон.
Солдат устал от вечных «аты-баты», боёв и аварийных переправ…
«Движенья нет!» — сказал мудрец брадатый .
Возможно, он не так уж и неправ.

Ведь никуда не делся вечный поиск.
Не так ли, чуть уставший Насреддин?
Не ты один покинул этот поезд. Взгляни вокруг: отнюдь не ты один.
Молчание торжественно, как талес: несуетности не нужны слова.
Уехал цирк, но клоуны остались. Состав ушёл. Каренина жива.

От стены до стены по извечной бродя тропе,
все пределы свои отмерь самому себе.
Закорючка на первой стене: Александр П.
На второй деловитый автограф: Иосиф Б.
Ни окон, ни дверей. Топография такова,
что взамен потолка и пола везде слова —
сквозь меня летят, и текут, как вода в реке,
на любимом, немного варварском языке.