Михаил Непомнящий - Зазеркалье-2017

…..

Приезжай-ка, Таня, в наши палестины,
посидим в кафе под вечер над заливом,
будем есть с тобою скользкие маслины,
запивая их холодным светлым пивом.

Здесь вблизи от моря вечером привольно,
прочищаешь душу, голову и бронхи,
и шипят, как «Ш», накатываясь, волны,
и гарсон-араб картавит, что твой Бродский.

…..

Да, непросто, Таня, жечь сердца глаголом,
совершенным даже (а несовершенным —
бесполезно) — катим камнем на голгофу
(труд вполне сизифов!) наши прегрешенья.

Пусть живём мы розно в разных измереньях,
но покуда Богом нам дана отсрочка,
будет в наших жилах и стихотвореньях,
задыхаясь, биться та же, Таня, Почва.

На риск напишешь и на страх,
на дыбе той у мукогорья,
соединив ногайский шлях
и монастырское подворье,
витийство и чеканный слог,
богатство форм и бедность быта,
прелюдию и эпилог,
поэму и ее пиита,
и вечность — времени залог,
и неразменное корыто.

Когда в июле вдруг не спится,
птиц предрассветны голоса
и ворожат вороженицы,
волхвы зайдут на полчаса
тебя задабривать дарами
и миром с Миром примирять, —
прими причастье в этой драме,
сжав авторучки рукоять.

В Воронеже, во ржи, во рже, иль в раже,
но режет дух божественный рожок,
и миражи клубятся, а мирАжи
густеют и ложатся между строк.

Дар первородства — верная улика:
не ели шёпот слыша — елекрик*,
не лыком шит, и вяжет он не лыко,
а вяжет смыслы, нёбо и язык.

Простить тебя не просто мне —
тебе и ночи мало;
опять не смяты простыни —
ну где ж ты ночевала?
Кому покоя не давала,
кого терзала, как пила,
какому Данту диктовала,
с каким Вергилием пила?

Он прав опять:
фонарьаптека,
подмостков нет, гул не затих.
Что я вручу тебе, Ревекка,
чтоб отличала от других, —
обрезанный под корень стих?

Лежишь с наложницей на ложе
на безымянном этаже
и куришь «Ноблес»*, о, блажен (!),
«ноблЕс облИж» — скажу, итожа,
а всюду лажа в неглиже:
верхи не хочут и не можут,
низам всё по фигу уже;
но ты для нас не пишешь, рожа,
и не стоишь на рубеже!

Лишь на просторах интернета
есть упоение в бою,
и виртуального м… нета
теперь я прелести пою,
еврейку чудную мою
люблю всё реже, чаще пью
и не творю, прости, for you.

Довольно, выйди из запоя,
что виртуальный нам м… нет,
восстань, пророк, и всё такое…
Покоя нет, уюта нет,
нет премии, и нет зарплаты,
сатрапы злобно нас гнетут —
возьми перо (ведь не лопату!),
твори, пока ещё дают.

Прости меня — свинью, заразу,
но тут такая, брат, фигня:
кобель не может по заказу,
а что касается меня —
нужны мне бабы, сигареты,
Бакарди, Хеннесси, Бурбон…

Пока.
Не требует поэта
к священной жертве Аполлон!

Конец времён,
начало века,
темночь,
мглаголь,
не спи, поэт,
скрипи пером,
реви, Ревекка,
админ, — крути свой интернет!

Пусть поэт порой наивен,
но мотив его не прост,
а в душе — три птицы: Сирин,
Гамаюн и Алконост.

На просторах абиссиний
и во льдах, где лют норд-ост,
кровь его — три птицы: Сирин,
Гамаюн и Алконост.

Не красив и не всесилен,
жизнь его юдоль и пост,
но в груди — три птицы: Сирин,
Гамаюн и Алконост.

Заклеймён толпой крысиной
«тунеядец и прохвост»,
только в нём — три птицы Сирин,
Гамаюн и Алконост.