Бертольд Брехт - Стихотворения. Рассказы. Пьесы

Так следят за мною они в этом городе,
Чтобы право иметь сказать:
Нам известен один неподкупный.

О той стране, чьим воздухом не дышишь —
Для нас запретен он, — на языке, еще нам
И посейчас не вовсе запрещенном,
Ты с ненавистью и любовью пишешь,

Как о любимой, что соперник подлый
Увел при помощи интриг бездушных.
То вспомнишь губы, те, что лаской полны,
То жаркий аромат подмышек душных.

К строке ты снова прибавляешь строку,
Чтобы скорей закончить эту стройку,
Огни домов опять зажечь во мгле.

Но не к стране ты тянешься рукою,
К воспоминанью — лишь оно такое.
Ты ходишь по словам, не по земле.

Недаром
Наступление нового дня
Предвещается пением петуха —
Предательства древним знаком.

Поберегитесь вы,
Воспеватели Гитлера!
Я, видевший колонны демонстрантов в мае
И октябре на Красной площади,
Видевший лозунги их транспарантов, а также
Громыхавшие по рельсам Рузвельтовой дороги у Тихого океана
Цистерны с нефтью и платформы, где
Громоздилось по пяти грузовиков, — я знаю,
Что он скоро умрет и, умерев,
Переживет свою славу, но
Если бы даже он вытравил жизнь на земле,
Захватив ее всю, то и тогда бы
Ни одна прославляющая его
Песня не осталась. Правда,
Крик страдания даже целых материков
Слишком скоро угасает и не может
Заглушить гимны в честь мучителя. Правда,
И у воспевателей злодейств
Звучные голоса. И все же
Песнь умирающего лебедя прекрасней: он
Поет, не ведая страха.

В маленьком садике в Санта-Моника {100} 100 Письма о прочитанном (стр. 258). — Санта-Моника — предместье Лос-Анджелеса, где Брехт жил в 1941–1947 гг.
Читаю под перечным деревом,
Читаю Горация — о некоем Варии,
Воспевшем Августа, или, вернее, все то,
Чем Цезарь был обязан удаче — его полководцев
И развращенность римлян. Лишь маленькие отрывки,
Приведенные в чужом сочинении, говорят
Об искусном владенье стихом. Но ради этого
Не стоило тратить труда
На долгое списывание.

С удовольствием читаю о том,
Как Гораций возводит Сатурнов стих {101} 101 Сатурнов стих — древнейший стих италийской народной поэзии, позднее вытесненный пришедшим из Греции гекзаметром.
К крестьянским побасенкам,
Не щадившим высоких родов, пока
Полиция не наложила запрета
На злые песни, после чего
Насмешникам пришлось создавать
Более благородное искусство и насмехаться
В более изысканной форме. Так, по крайней мере,
Я понял это место.

Дутая честь — что мы имеем в итоге?
Что ты оставил нам, непоколебимый старик?
Почти не поношенные имперские тоги,
С которых кто-то содрал торговый ярлык?

О эта тупость величия древних преданий,
Долготерпенья каменный вдавленный след,
Покорность под гнетом вполне устранимых страданий,
Вечная вера в неустранимость бед!

Тех, кто вашу судьбу свысока назначает заранее,
Вы зовете богами, и, значит, во всем вы правы?
О невозмутимость, о это тупое молчанье,
Что бы с вами ни делали и что бы ни делали вы.

Ты, который удар переносишь без сопротивленья,
Ты, который от полных столов голодный идешь,
Ты, который все понял, поэтому полон прощенья,
Ты, который гибнешь в огне и глупую песню поешь,

Ты, который с вечным своим согласился позором,
Ты, далекий от мыслей даже: бороться, восстать!
Знай, под смертным твоим приговором
Наши жестокие подписи тоже будут стоять.

Я, конечно, знаю: единственно по счастливой случайности
Я пережил стольких друзей. Но прошлой ночью во сне
Я слышал, как эти друзья говорили про меня: «Выживают сильнейшие».
И я ненавидел себя.

Все меняется. Вздох последний
Может стать твоим новым рождением.
Но что свершилось — свершилось. Воду,
Которой ты разбавляешь вино, никогда
Из вина ты не выплеснешь.