Варлам Шаламов - Том 3

И под песенной защитой
Я пройду своим путем,
Неожиданно забытый
Ветром, полночью и льдом.

Я — море, меня поднимает луна,
И волны души отзываются стоном.
Пропитанный болью до самого дна,
Я — весь на виду. Я стою на балконе.

Лунатик ли, пьяный ли — может, и так.
Отравленный белым далеким простором,
Я знаю, что ночь — далеко не пустяк,
Не повод к застольным пустым разговорам.

И только стихов я писать не хочу.
Пускай летописец, историк, не боле
Но что мне сказать моему палачу —
Луне, причинившей мне столько боли?

Пичужки песня так вольна,
Как будто бы не в клетке
Поет так радостно она,
А где-нибудь на ветке.

В лесу, в моем родном лесу,
В любимом чернолесье,
Где солнце держат на весу,
Достав до поднебесья,

Дубы кряжистые и луч,
Прорвав листву резную,
Скользнув с обрывов, туч и круч,
Дробит волну речную.

И отражен водой речной,
Кидается обратно.
И солнце на листве сквозной
Бросает всюду пятна.

И кажется, кусты задень,
Задень любую ветку,
Прорвется, заблистает день,
И только птица — в клетке.

Но все миражи и мечты
Раскрыты птичьей песней,
Достойной большей высоты,
Чем даже поднебесье.

Копытят снег усталые олени,
И синим пламенем огонь костра горит,
И, примостившись на моих коленях,
Чужая дочь мне сказку говорит.

То, может быть, не сказка, а моленье
Все обо мне, не ставшем мертвецом,
Чтобы я мог, хотя бы на мгновенье,
Себя опять почувствовать отцом.

Ее берег от мора и от глада,
От клокотанья бледно-серых вьюг,
Чтобы весна была ее наградой,
Подарком из отцовских рук.

И в этом остром, слишком остром чувстве,
Чтоб мог его принять за пустяки,
Я никогда не пользуюсь искусством
Чужую грусть подмешивать в стихи.

И сердца детского волнение и трепет,
И веру в сказку в сумрачном краю,
Весь неразборчивый ребячий лепет
Не выдам я за исповедь свою.

Гора бредет, согнувши спину
Как бы под бременем забот.
Она спускается в долину,
Неспешно сбрасывая лед.

Она держаться в отдаленье
Привыкла, вечно холодна.
Свои под снег укрыла мненья
И ждет, пока придет весна.

Тогда отчаянная зелень,
Толкая грязный, липкий снег,
Явит служенье высшим целям
И зашумит, как человек.

Шуршу пустым конвертом,
Письмо пишу тебе,
Прислушиваясь к ветру,
Гудящему в трубе.

И вдруг, вскочив со стула,
Бросаюсь на кровать,
Слова в зловещем гуле
Пытаюсь разобрать.

Что ветер там бормочет,
Не надо бы кричать,
Зачем понять не хочет,
Что лучше б замолчать.

Мучительные строчки
Последнего письма
Довел бы я до точки
И не сошел с ума.

Зачем холодный блеск штыков
И треск селекторных звонков?

Чего вы испугались вдруг?
Что слышно в злобном гуле вьюг?

Ведь он — не Бог и не герой,
Он даже жалкий трус порой.

Ведь он — один, один, один,
Хотя и дожил до седин.

Его же верные друзья
Не испугаются ружья.

Друзья, и братья, и отцы —
Они ведь только мертвецы!

Велики ручья утраты,
И ему не до речей.
Ледяною лапой сжатый,
Задыхается ручей.

Он бурлит в гранитной яме,
Преодолевая лед,
И холодными камнями
Набивает полон рот.

И ручья косноязычье
Непонятно никому,
Разве только стае птичьей,
Подлетающей к нему.

И взъерошенные птицы
Прекращают перелет,
Чтоб воды в ручье напиться,
Уцепясь за хрупкий лед…

Чтоб по горлу пробежала
Капля горного питья,
Точно судорога жалоб
Перемерзшего ручья.

Натурализма, романтизма
Листки смешались на столе.
Я поворачиваю призму
В увеличительном стекле.

Все это ведь не точка зренья
Художника, его перо,
А лишь манера размышленья
Над тем, что — зло и что — добро.

Поэт — не врач, он только донор,
Живую жертвующий кровь.
И в этом долг его, и гонор,
И к человечеству любовь.