Варлам Шаламов - Собрание сочинений. Том 4

Есть три Вологды: историческая, краевая и ссыльная. Моя Вологда — четвертая.

«Четвертую Вологду» [1] Автобиографическая повесть о детстве и юности, о становлении личности, о формировании убеждений, которые определили судьбу В. Т. Шаламова. Начало работы над повестью относится к 1968 году. В том году я побывала в Вологде, и впечатления об этой поездке пробудили в памяти Варлама Тихоновича воспоминания о родном доме, о городе детства. «Я думал, город давно забыт мной… После смерти матери все было кончено… А вот теперь, после твоей поездки, какие-то теплые течения где-то глубоко внутри… Удивительно здорово, что ты видела дом, где я жил первые пятнадцать лет своей жизни, и даже заходила в парадное крыльцо… с лестницей на второй этаж, с разбитым стеклом на лестнице…» (из письма В. Т. Шаламова, 8 июля 1968 г.). Воспоминания хлынули потоком. Он непрерывно рассказывает об отце, матери, братьях и сестрах. Мир детства поднимался со дна памяти, как град Китеж. Д. С. Лихачев в письме Шаламову 20 сентября 1979 года написал: «У меня тоже был период в жизни, который я считаю самым важным. Сейчас уже никого нет из моих современников и «соотечественников». Сотни людей слабо мерцают в памяти. Не будет меня, и прекратится память о них. Не себя жалко — их жалко…» Шаламов спас от забвения годы своего детства. В 1971 году автор завершил работу над рукописью. Повесть заканчивается отъездом Шаламова в Москву, и лишь мельком упоминается встреча с родителями после первого, Вишерского срока. Впервые опубликована в сокращении в журнале «Наше наследие» (1988, № 3), полностью — в журнале «Лад» (1991 № 3 — 10). я пишу в шестьдесят четыре года от роду… Я пытаюсь в этой книге соединить три времени: прошлое, настоящее и будущее — во имя четвертого времени — искусства. Чего в ней больше? Прошлого? Настоящего? Будущего? Кто ответит на это?

Прозаиком я себя считаю с десяти лет, а поэтом — с сорока. Проза — это мгновенная отдача, мгновенный ответ на внешние события, мгновенное освоение и переработка виденного и выдача какой-то формулы, ежедневная потребность в выдаче какой-то формулы, новой, не известной еще никому. Проза — это формула тела и в то же время — формула души.

Поэзия — это прежде всего судьба, итог длительного духовного сопротивления, итог и в то же время способ сопротивления — тот огонь, который высекается при встрече с самыми крепкими, самыми глубинными породами. Поэзия — это и опыт, личный, личнейший опыт, и найденный путь утверждения этого опыта — непреодолимая потребность высказать, фиксировать что-то важное, быть может, важное только для себя.

Границы поэзии и прозы, особенно в собственной душе, — очень приблизительны. Проза переходит в поэзию и обратно очень часто. Проза даже прикидывается поэзией, а поэзия — прозой.

Я начинал со стихов, с мычанья ритмического, шаманского покачивания — но это была лишь ритмизированная шаманская проза, в лучшем случае верлибр «Отче наш».

Тогда мне было непонятно, что поэзия — это особый мир, что начавшаяся с песни поэзия доходит до высот Шекспира и Гете и что никакие арины родионовны не остановят ее развития. Путь этот — необратим.

Для письменной речи песня акына лишь подножье, почва, окультуренный сад.

Я пишу с детства. Стихи? Прозу? Затрудняюсь ответить на этот вопрос.

Проза тоже требует ритмизации и без ритма не существует. Но писание как особенность мгновенной отдачи, для которой я нашел мне принадлежащий, личный способ торможения, фиксации, — а торможение внешнего мира и есть процесс писания, — я отношу к десяти годам, к времени возникновения моей игры в «фантики», моих литературных пасьянсов, которые так тревожили мою семью. Вологда — не просто город Большого Севера, Севера с большой буквы, не просто архитектурная летопись церковной старины. Много столетий этот город — место ссылки или кандальный транзит для многих деятелей сопротивления — от Аввакума до Савинкова, от Сильвестра до Бердяева, от дочери фельдмаршала Шереметева до Марии Ульяновой, от Надеждина до Лаврова, от Германа Лопатина до Луначарского. Нет в русском освободительном движении сколько-нибудь значительного деятеля, который не побывал бы в Вологде хотя бы на три месяца, не регистрировался бы в полицейском участке. И далее — либо увязал обеими ногами в жирную унавоженную кровью вологодскую почву, либо, обрывая эти корни, бежал. Вот этот классический круговорот русского освободительного движения — Петербург — тюрьма — Вологда — заграница, Петербург — тюрьма — Вологда — и создал за несколько веков особенный климат города, и нравственный, и культурный. Требования к личной жизни, к личному поведению были в Вологде выше, чем в любом другом русском городе.