Лариса Баграмова - Стихи и переводы

И Парменид из Элеи, потомкам сказавший,

Что отличимо от истины частное мненье.

Также Зенон, неустанный творец парадоксов,

Чью черепаху никак не догнать Ахиллесу.

Также Стратон из Лампакса по прозвищу «физик»,

Кто притяженья и силы исследовал тайны.

Анаксимандр, что изъял основанье у мира.

И Демокрит, что инерцию дал Галилею.

И Аристип, на века обогнавший Торндайка.

И Эпикур, эволюцию знавший до Чарльза.

И Никомах, сочинивший теорию музык.

И Эпихарм, сотворивший мир драм и комедий.

Горгий, богов превзошедший своим красноречьем.

Там же Ипатия — первый учёный средь женщин.

Только превыше других Ксенофан Колофонский,

Вечный скиталец и странник, сатир и насмешник,

Бросивший вызов всему, что лежало в основах,

Свергнув богов с недоступной вершины Олимпа!

Тот, кто впервые сказал, что лицо человечье

Богу не нужно иметь, чтобы быть совершенным:

Бог не похож на людей ни обличьем, ни телом,

Правит он силой ума и стремлением мысли.

Он не имеет пределов — и всё же конечен,

Не неподвижен — и всё ж не бывает в движенье,

Органов чувств не имеет — но видит и слышит,

Он не рождён — не умрёт, и по форме — бесформен.

Он одинок — и являет собой всю природу,

И, вездесущ, — Ксенофаном был только увиден.

Всё и Ничто в этом Боге мудрец разглядеть смог,

Объединив то, что вместе нельзя единить в нём…

Писать о Платоне так,

как будто бы ты — Платон,

Понять Парменида, как тот,

кто сам воплотился в грека,

Услышав их мыслей ритм,

мельчайших сомнений тон,

В себе воссоздав микрокосм

стороннего человека —

Побыв и тем, и другим,

играя за ролью роль,

Узрев, будто в калейдоскоп,

оттенки идей и чувства,

Всем телом впитав своим

уже не чужую боль,

Как кожей второй, ощутив

их силы и дух искусства —

Средь них потеряв себя,

и вновь обретя — меж них,

Браня повороты суде′б,

скорбя о всевластье смерти,

Смирясь с небессмертьем их,

ища вослед остальных,

Подобных и точно таких,

нырнув в словес круговерти —

Найдя их — одних из всех,

просеяв, как ситом, сонм

Пустых и нелепых речей,

копиры идей и страсти,

С себя отряхнув, как пыль,

дурных повторений сон,

Искусственных чувств пелену,

окольных путей напасти.

Кто знает, а может, так

взрастишь и мир целиком —

Творя его слогом Будды,

пася кнутом Иисуса,

Мораль вознеся, как Кант,

как Чоран, пленясь концом,

Храня их своим ремеслом

от тлена и лжи искуса.

Мою голову сносит наотмашь мышление Чорана,

Что живее иных мертвецов холостого ума.

Сбились в стаю над книгой, крича, озарения-вороны,

И сгущается в знания свет полуночная тьма.

Пессимизм? Как могли проглядеть все его почитатели

Беспредельность добра, бесконечность желания жить?

Его смелость, и веру, и труд золотого старателя,

Его страсть в сочетанье с безумным желаньем любить?

Воля к смерти — как вызов пустому хотенью бессмертия,

Отреченье от истин — как жажда познать бытиё…

Но клеймом загорелось в среде философья поветрие:

«Пессимизма король», — и слетелось на сход вороньё.

А с печальных страниц, умирая от силы желания,

Льётся песней, рекой, водопадом мечта об ином,

Его строки безмерно полны неземным чарованием,

И на светлой надежде замешана боль о былом.

Его думы вспахали сознанье, как острые бороны,

Обрекая навек на пленение: верить и быть.

Мою голову сносит наотмашь мышление Чорана,

Моё сердце полно безответным желанием жить.

Ковчег из мечты больше двух тысяч лет —

Классическое предрешенье.

Оно старомодно, но нового нет:

Из свитков, папирусов, старых газет,

Из веры, спрессованной в страстный обет, —

Постройка близка к завершенью.

Беда не посмеет коснуться борта —

Он свят, как алтарные глыбы.

В его переборках мирская тщета

Размолота, сжата и в смысл отлита,