Владимир Пруссак - Цветы на свалке

Вам казались героями все комитетчики;
За стальными партийцами Вы хотели угнаться…
Уставали над шрифтом полудетские плечики,
Вы кидали на улицы грозоклич прокламаций.

Невиданий три года. Судьбосмеха зломессы.
Вы – сестра милосердия в отвоеванном Львове;
Я – забытый премьер в нашумевшем процессе;
Я – пожизненный данник Сибири суровой.

Вы усердно хлопочете в санитарной каретке:
Перевяжете раны, приготовите корпию…
Наша юная песня не была трафареткой:
Лировальсы глушились лейтмотивами скорби.

В плоскопресном Иркутске я картавлю о Бисмарке,
У банкирской конторки заскучав оманжеченно;
Поредели в речах вихрекрылые искорки,
Я какой-то негибкий. Я совсем обесцвеченный.

Ах, как это негаданно! Вы – сестра милосердия!
Вы – бунтарским инстинктам распевавшая гимны.
Душу мне убаюкали, словно музыка Верди,
Ваши милые письма пугливой интимностью.

Вы уехали слушать смертозов пулеметов.
В утомленных траншеях Вы дрожите промозгло.
Кровоболь подбирается неспешащими взлетами,
Вырывая у раненых помертвевшие возгласы.

Я настроен печально. Я молюсь на иконы,
Потому что боюсь: как-то Вы на позициях?
Я прикован к Иркутску статьями закона…
Неужель нам не встретиться? Неужель не проститься?

Вспоминается ласково, вспоминается солнечно:
Я ходульничал глупо, несмешно привередничал.
Помнишь пряные споры? Помнишь, славная Сонечка,
Гектографские пятна на красивом передничке?

Вечерами волшебными, вечерами морозными
Дребезжал в передней звонок.
Я в любви признавался размеренной прозою,
Из признаний сплетая пышноцветный венок.

Вы ко мне приходили, – такая желанная,
Вы садились в качалку, горжетом шурша,
Ваше модное платье хохотало воланами;
Вы – княгиня Московии; Вы – дурман гашиша.

Михайловский и Нелли. Саша Черный и Фихте.
Груды книг в переплетах и тонких брошюр.
И повсюду букеты заплаканной пихты
И смягчающий свет голубой абажур.

На столе загрустил терракотовый Будда.
Я к нему наклонился: если можешь, прости.
Ты живешь у меня без молитвы и чуда,
А богов пробуждают только тайны любви.

И покинув раздумье и оставив унылое,
Ярко связанный с Вами мечтой непрерывною,
Я садился у ног Васнецовской Княгини,
Отравляясь глазами порочно-наивными.

Вы шутили язвительно. Вы смеялись опасно.
Я почти что поверил в откровенья грехов.
Настроение портил оскорбительно ясный,
Раздражающий запах заграничных духов.

Вы хотели обычного. Вы хотели реальности.
Вы считали поэта за смешного раба.
Я люблю полутоны. Я хочу беспечальности,
А действительность часто похотливо груба.

Достижений не нужно поэту капризов.
Для него достиженья – не Ваши. Не те.
Облечен вдохновеньем, изумрудными ризами,
Я мечтал об Искусстве, о живой красоте.

О дорических храмах с простыми колоннами,
О смешных статуэтках, оправленных чернью…
Вы твердили, качаясь, о Ваших поклонниках.
Что давно добиваются tete-a-tete в «Модерне».

А меня называли музейною древностью,
Ископаемым зверем, немым птеродактилем…
Я рассеянно слушал, далекий от ревности,
Замечтавшись о ямбах, хореях и дактилях.

Вы теряли терпенье. Соблазнительно кроткая,
В обаянии Вашем уже не уверены,
Вы ходили по комнате быстрой походкою,
Улыбаясь досадливо, улыбаясь растерянно.

А минуты лукавые танцевали ускоренно,
В кек-уоке безудержном уводили часы.
Мы смущенно молчали. Мы как будто повздорили.
Вы играли шелками светло-русой косы.

Наконец, Вы прощались. И, оправивши платье,
Пожимали мне руку. Надевали жакет.
Напряженно шептали, удлиняя пожатье,
Где мы снова увидимся, без ненужного «нет».

«Я работаю в банке. Телефон триста десять.
Позвоните! А дома – от пяти до семи».
Я распахивал дверь. Удивившийся месяц
Извивался от смеха: «Ты дурак, топ ami».

Я садился к столу. Пережитым ослабленный,
Я молился сонетами, как святыми молебнами.
А потом – триолеты переписывал набело
Вечерами морозными, вечерами волшебными…