Вадим Шершеневич - Автомобилья поступь

Мое сердце звенит бубенчиками, как пони
В красной попоне –
Hip, hip! – перебирая пульсами по барьеру цирка и
Фыркая.
Но спирали вальса, по ступенькам венгерки, мысли – акробаты
Влезли под купол черепа и качаются снизу вверх,
А лампы моих глаз швыряют яростно горбатый
Высверк.
Атлетами сплелись артерии и вены,
И мускулами набухает кровь моя в них.
Толпитесь, любимые, над желтью арены,
Подбоченьте осанку душ своих!
И когда все бесстукно потухнет и кинется в тени,
Обещаю, что на лай реклам, обнажающих острые огни,
В знак того, что кончено представление,
Тяжелый слон полночи обрушит свои ступни.

Ночь огромным моржом навалилась на простыни заката,
Ощетинилась, злобясь, колючими усами фонарных дуг,
И проходящая женщина свои глазища, как двухцветные заплаты,
Распластала на внезапно-буркнувший моторный звук.
А там, где неслись плывью растерянной
Пароходные трубы мужских цилиндров среди волнных шляп
Кто-то красноречивил, как присяжный поверенный,
И принимал пожатья безперчаточных лап.
А облако слизнуло пищащую устрицей луну влажную
И успело за пазуху два десятка свежих звезд положить,
Улицы вступили между собой в рукопашную
И даже этажи кричали, что не могут так больше жить…
Револьвер вокзалов стрелял поездами,
Каркали кладбища, исчернив колокольный шпиц,
А окно магазина отлакировало пояс даме,
Заставив ее заключить глаза в скобки ресниц.
И город гудел огромной рекламой, укутав
Свои легкие в колоссальный машинный припев,
И над облупленной многоножкой пешеходивших трупов
Властительным волком вертелся тэф-тэф.

Разорвал глупое солнце на клочья и наклеил желтые бумажки
Глумливо на вывески пивных, на магазинные стекла, и строго
На мосты перекинувшиеся, как подтяжки,
А у меня осталось еще обрывков много,
Сотни, тысячи клочий; я их насовал повсюду, с шутками и без шуток
Глыбами, комьями, кусочками, дробью, пылью,
На звонки трамвайные, на очки автомобильи,
Накидал на обрызганные ласками паспорта проституток;
И проститутки стали добрыми и ……, как в ящик почтовый,
Я бросал моих желаний и страстей одногорбый караван,
А город вскинулся огромный, слоновий, к драке готовый,
И небо задребезжало, как раненый стакан.
Улицам было необходимо заколоть растрепанные пряди переулков
Шпильками особняков и воткнуть желтой гребенкой магазин –
И площадь бросила, как сотню перековерканных, смятых окурков,
Из за каждого угла фырк и сморк пополневших шин.
А когда рыжее утро, как ласковый отчим,
Вытолкнуло в шею мачеху-ночь,
И мгла как-то неуверенно, между прочим,
Швырнулась в подворотни на задние дворы изнемочь,
А в широкую ноздрю окраски предутренней
Пьяницы протащили выкатившийся зрачок, –
Я, подарчивый, взметнул в сонливого моржа звона заутрени
Оставшегося солнечка последний, малюсенький клочок.

Воздух, пропитанный камнем и железом, вырос крепче и массивней.
Он схватил из под мотора гири гудков литых,
Поднял их и понес, и обязательно хотел утопить их бивни
В фыркающих бассейнах ушей моих.
А город чавкал, оскалив крабье
Щетинистое лицо мостовых, вымытых в рвоте фонарей со столбов,
И подмигивал вывесками, сумасшедше ослабив
Желтозеленые, неоперившиеся рты пивных и кабаков…
А воздух не донес до бассейнов гири гулов и жести,
Запутавшись в витринах, нажравшись сыпью огней.
И дома нервничали, в остроегипетском жесте,
К земле пригнув водостоки натянутей и больней.
А я вазелином сна смягчил моих щек вазы,
Обсеверенные избезумевшейся лихорадкой кинема́;
Обнимаю трамваи, игристый и грубоглазый,
И приглашаю к чехарду поиграть дома.
А мир укоризненно развалил свое вспотевшее тело
В диванах городов и дрожит, мчась в авто,
Как будто так и надо, как будто это мое дело
Терпеливо считать заплаты его пальто.

Ночь бросила черный шопот из под выцветших усов фонарных светов,
Запрыгала засаленным зверком по пням обвалившихся особняков,
И по лужам (штемпелям весны) забродили души поэтов,
Пересыпанные трупьем обмохрившихся веков.
Я, конечно, говорю, что все надо в порядке, что перчатки
С вывесок нельзя надевать на ноги, как ажурные чулки,
И ядреный пульс городской лихорадки
(Звонки трамвая) щупаю, как доктор, сквозь очки.
Но это я говорю только для старых и шершавых,
А у меня самого на губах сигнал женских грудей,
И мои кости перессорились в своих суставах,
Как в одной кроватке пара детей.
И там, где пароходы швырялись зрачком
На податливые тела изнаглевшей пристани,
Где каждое платье глядело вспотевшим трудом
На то, как прибрежья приторно присвистывали, –
Я совершенно случайно взмахнул, как флагом,
Праздничным флагом, моей развернутой душой,
И переулки немедленно затормошились мускулистым шагом,
И я вдруг стал огромней колокольни большой.
Ведь если мир и сам не понимает, как он наивен,
Как ему к лицу суматохи канат,
Протянутый сквозь гулы гудящих железопрядилен,
И над пожарами, как эхо пожаров, набат, –
Мне все это удивительно ясно, просто, понятно,
Честное слово, даже не может быть ничего простей,
А то, что у моего сердца на щеках топорщатся пятна,
Так это крики не чахотки, а радости моей.