Вадим Шершеневич - Автомобилья поступь

Улица декольтированная в снежном балете.
Забеременели огнями животы витрин.
У меня из ушей выползают маленькие дети,
А с крыш обвисают жирные икры балерин.
Все прошлое возвращается на бумеранге.
Дни в шеренге делают на-караул. Ки-
вая головой, надеваю мешковатый комод на-ноги
И шопотом бегаю в причесывающемся переулке –
Мне тоже хочется надеть необъятное
Пенснэ, тянущее с вывески через улицу вздрог,
Оскалить свой крякнувший взгляд, но я
Флегматично кушаю снежный творог.
А рекламные пошлости кажут сторожие
С этажей и пассажей, вдруг обезволясь;
Я кричу исключительно, и капают прохожие
Из подъездов гноем на тротуарную скользь.
Так пойдемте же тыкать расплюснутые морды
В шатучую манну и в завтрашнее нельзя,
Давайте сыпать глаза за декольтэ похабного города,
Шальными руками по юбкам железным скользя.

Я не буду Вас компрометировать дешевыми объедками цветочными,
А из уличных тротуаров сошью Вам платье,
Перетяну Вашу талию мостами прочными,
А эгретом будет труба на железном канате.
Электричеством вытку Вашу походку и улыбку,
Вверну в Ваши слова лампы в 120 свеч,
А в глазах пусть заплещутся чувственные рыбки
И рекламы скользнут с провалившихся плеч.
А город в зимнем белом трико захохочет
И бросит Вам в спину куски ресторанных меню,
И во рту моем закопошатся ломти непрожеванной ночи,
И я каракатицей по Вашим губам просеменю.
А Вы, нанизывая витрины на пальцы,
Обнаглевших трамваев двухэтажные звонки
Перецелуете, глядя, как валятся, валятся, валятся
Бешенные секунды в наксероформленные зрачки.
И когда я, обезумевший, начну прижиматься
К горящим грудям бульварных особняков,
Когда мертвое время, с косым глазом китайца
Прожонглирует стрелками башенных часов,
Вы ничего не поймете, коллекционеры жира,
Статисты страсти, в шкатулке корельских душ
Хранящие прогнившую истину хромоногого мира,
А не бравурный, бульварный, душный туш.
Так спрячьте ж спеленутые сердца в гардеробы,
Пронафталиньте Ваше хихиканье и прокисший стон,
А я Вам брошу с крыш небоскреба
Ваши зашнурованные привычки, как пару дохлых ворон.

Покой косолап, нелеп, громоздок.
Сквозь стекло читаю бессфинксов лунного конспекта.
Телефон покрыл звонкою сыпью комнатный воздух.
Выбегаю, и моим дыханьем жонглируют факты проспекта.
Пешеходя, перелистываю улицу и ужас,
А с соседнего тротуара, сквозь быстр авто.
Наскакивает на меня, топорщась и неуклюжась,
Напыжившийся небоскреба, в афишно-пестром пальто.
Верю я артиллерии артерий, и аллегориям, и ариям.
С уличной палитры лезу
На голый зов
Митральезы
Голосов
И распрыгавшихся в Красных Шапочках языков. Я
Отчаянье и боли на тротуаре ем.
Истекаю кровью
На трапеции эмоций и инерций
Превращая финальную ноту в бравурное интермеццо.

Болтливые моторы пробормотали быстро, и на
Опущенную челюсть трамвая, прогрохотавшую по глянцу торца,
Попался шум несуразный, однобокий, неуклюже-выстроенный
И вечер взглянул кошмаром хитрей, чем глаз мертвеца.
Раскрывались, как раны, рамы электро, и
Оттуда сочились гнойные массы изабелловых дам;
Разогревали душу газетными сенсациями некоторые,
А другие спрягали любовь по всем падежам и родам.
А когда город начал крениться на-бок и
Побежал по крышам обваливающихся домов,
Когда фонари сервировали газовые яблоки
Над компотом мыслей, шарад и слов,
Когда я увлекся этим бешенным макао, сам
Подтасовывая факты крапленных колод.
Над чавкающим, пережевывающим мгновения хаосом
Вы возникли, проливая из сердца иод.

Вот там направо, где в потрепанный ветер окунулась сутуло
Исстонавшая вывеска табака, гильз и папирос,
Вот там налево, где закусили заводские трубы гнилыми зубами гула
Совершенно плоский горизонт, весь в язвах молний-заноз –
Там ночь, переваливаясь и культяпая, заковыляла, растекаясь а скрипач
Выпиливает песни на струнах телеграфа, в чердаки покашливая…
Это я, – срезавший с моего сердца горб, горбач –
Иду заулыбаться щелями ресниц неряшливо.
Улица бьется гудками ощупью, тоще, мне о́-щеку,
Размазывает слюни по тротуару помешанный дождь…
Так отчаянно приказать извощику,
Чтобы взвихрил меня с мостовой
На восьмой
Этаж извощ.
И там, где в рабочем лежит, в папке,
Любовь, пересыпанная письмами, как нафталином, –
Все выволочь в переулки, туда, где в ночной охапке
Фонари целовались нервно электричеством и тупо керосином;
Господа-собивштексники! Над выпирающей из мостовой трубою грыжи,
Над лапками усевшихся водосточных стрекоз,
Где над покатистой пасмурью взбугрившейся крыши
Зонт кудрявого дыма возрос –
Еще выше под скатерью медвежьих бесснежий,
Еще выше узнал я, грубоглазый поэт,
Что там только глыбы воздуха реже,
А белых вскрыленных там не было и нет;
И, небо, гнусно румянясь, прожжено рекламой,
Брошенной наугад электрическим стрелком из города,
И потому, что я самый,
Самый свой – мне отчаянно-молодо.