Давид Бурлюк - Фрагменты из воспоминаний футуриста

Ну вот… как же это? – Да! озираясь в своем сознании и отыскивая уплывшие следы короллариев Спинозы, думал Воейков, тоскливо вглядываясь в улицу.

«Да…»

«Х-хо-орошо». И наладив дело и возвратив убежавшие королларии, Воейков сошел со ступенек и тихо, не изменяя положения глаз, которыми он, закусывая губы, смотрел поверх толпы, в одну точку, он пошел по дорожке для пеших.

«Так… В природе вещей нет ничего случайного, но все определено необходимостью божественной природы к существованию и действовать известным образом необходимостью божественной природы… Вещи не могли быть произведены Богом никаким другим образом и ни в каком другом порядке, как в том, в каком они произведены». Он подчинил само божество законам необходимости! Само божество подчинил он необходимости! Это красиво. Но так ли? Не есть ли закон причинности скорее условие нашего познавания? А если есть, то можем ли мы распространить на все жизненные условия наши познания? А все-таки какая красивая, точная форма… Как одеяние-слово плотно обхватывает у Спинозы стан мысли… поверхность ее обтягивает без ненужных складок… совпадая с ней по кривизне…

Да, человек, ты прекрасен. «Бруно» невольно прошептал он имя итальянца-мученика. Ему вспомнилось прекрасный лоб и красиво очерченные глаза Джордано, его вдохновенная проповедь и смерть.

Да, это хорошо.

«Но вот все приготовления окончены. Он привязан к столбу, и ветер шевелит его мягкими шелковистыми кудрями и, откинув от прекрасного лба кудри, тихо целует страдальца. А Бруно окинул своими печальными глазами море голов, толпу священнослужителей, костер и грустно улыбнулся. „Как много“, быть может, подумал он про толпу. А потом он задумался, и выражение чего-то неземного легло на его черты. Но вот тонкие, синие струйки засверкали у подножия костра, а дым стал пробиваться через щели. И еще раз взглянул вниз на струйки голубого пламени Бруно и еще раз, казалось, забыл все окружающее.

Но вдруг ветер пахнул облако дыма прямо в лицо. Бруно вздрогнул, взглянул вниз, и слезы выступили на прекрасные темно-карие глаза; а тонкие губы жалобно искривились. Ему вдруг стало жалко себя.

А дым поднимался, рос, и вскоре облако голубоватого дыма окутало костер великого страдальца.

А костер горел; глухо обсыпалась зола, кружился в голубом облаке пепел да изредка взлетали на воздух красивым снопом золотистые искры. А толпа стояла и, не спуская глаз с костра, который курился голубым дымом, все чего-то ждала. Но вот рухнул в общую груду золы и угля подгоревший снизу столб. И падая он звякнул цепями, и целый сноп золотистых искр взвился кверху. И тогда толпа стала расходиться. Так умер Джордано Бруно». Воейков стоял у окна. Ему припомнились слова одного поэта-мыслителя Надсона (сравни дела людей с делами природы).

Да, это хорошо; это так как-то находит полный отклик в его душе. Да он и сам, если бы хотел, не мог дать более плотно обхватывающей словесной оболочки, даже более полное выражение своему настроению. «Ему стало страшно за судьбы этих статуй, этих картинных галерей с длинным рядом красиво и искусно уставленных картин, при появлении каждой из них сколько раз произносилось слово «вечность». Лувр, Дрезденская галерея с Сикстинской мадонной. Национальная картинная галерея в Лондоне; в них, в этих полотнах, в этих мраморах и бронзах, сколько вынесено огня вдохновения, сколько потенциального чувства красоты. И все это погибнет.

А чайка вилась и кружилась над ним по сложной кривизне, как вьются и кружатся только астероиды, [нрзб] одно поступательное движение. И ослепительный белый свет то вспыхивал, то исчезал на их белоснежных крыльях.

А пароход относило все дальше и дальше и далеко оставлял за собой и труп тюленя, и стаю вившихся над ним чаек.

На палубе было знойно, не спасали от зноя раскинутые над палубой полотна, трепетавшие от ветра.

Внизу же было тесно и душно и неудобно. Воейков, изнывая от зноя и старавшийся хоть где-нибудь найти прохладный уголок, нагнулся над водой и подставил голову освежающему ветру, с силой дувшему с обеих сторон парохода. Сейчас не хотелось думать ни о чем, а хотелось только уйти всему в чувство этого холодного воздуха, который свистел вдоль поверхности головы.

«Пропустите пожалуйста» раздалось над ним; матросы волокли полотна.

Воейков спустился вниз.

«Кушать готово» провозгласил служащий. Воейков нерешительно оглянулся на других, вставать ему или нет… садиться за стол или нет. С внутреннего дивана поднялся кто-по в поддевке, с русой бородкой; должно быть, по торговым делам; Воейков тоже стал подыматься. Человек с русой бородкой наклонил голову и набожно перекрестился, потом он выдвинул стул и сел. «Креститься или нет? оскорблю я религиозное чувство или нет?», остановившись в неловком положении человека, вставшего, чтобы сесть, но еще не севшего, думал Воейков. Но никто[не] крестился, кроме первого, и Воейков тоже не перекрестясь сел на стул. Украдкой посматривая на других, Воейков взял ложку и начал как можно приличнее пить уху; в ухе очень вкусно плавали жирные шкурки вязиги и кусочки рыбного мяса, но Воейков ел как можно тише и[аккуратнее].