Николай Асеев - Избранное

Вещи – для всего народа,
строки – на размер страны,
вровень звездам небосвода,
в разворот морской волны.

И стихи должны такие быть,
чтоб взлет, а не шажки,
чтоб сказали: «Вот – стихия»,
а не просто: «Вот – стишки».

Все труднее передвигаться,
  все дрожливей перо в руке:
завершается навигация
  и на суше и на реке.

Что еще нам готовишь, старость?
  Строй годов свалить на дрова?
Поселить на сердце усталость?
  Забывать заставишь слова?

Все твои лихие посулы
  ты на нас поистратишь зря, –
в нашем сердце – образ Микулы,
  неустанного богатыря.

Он, закинувший в небо сошку,
  поднимается в полный рост,
пролунив от земли дорожку
  до могучих далеких звезд.

Ведь она-то назад не вернулась,
  продолжает далеко летать,
миллионы раз обернулась,
  чтоб и нас увлекала мечтать.

Разве ж мы не Микулы потомки
  в богатырском нашем краю?
Разве мы в мировые потемки
  не метнули вешку свою?!

Прошумело столетий чудо,
  отозвалось эхом в веках;
было – вестью древнего люда,
  стало – вещью в наших руках.

Да такое ль еще случится,
  до таких ли взмоем высот?
И от старости станем лечиться,
  прорываясь сквозь небосвод.

Станем жить – сколько воли станет,
  разве – если уж все надоест,
потемнеет, замрет, увянет, –
  на себе мы поставим крест.

Да навряд в нас кровь поостынет;
  ближе к солнцу переселясь,
мы и там, в мировой пустыне,
  установим с землею связь!

Так чего ж ты грозишься, старость,
  завывая под вьюги стон,
намывая на разум усталость,
  навевая на веки сон?!

Что ж, что трудно передвигаться, –
  сердце бьется, словно в сетях:
намечается навигация
  на всемирных дальних путях!

Кутузова считали трусом.
А он молчал. Не возражал.
Не потакал придворным вкусам –
и отступленье продолжал.

Вокруг него роились толки,
что он устал, что стал он слаб,
что прежних сил – одни осколки,
что он царю – лукавый раб.

Улыбки злобны, взгляды косы
вплоть до немых враждебных сцен;
доклады пишут и доносы
то сэр Вильсон, то Беннигсен.

Что им до русского народа,
до нужд его и до потерь:
они особенного рода,
мужик же русский – дикий зверь.

Зарытый в дебри да в болота,
живет во тьме он много лет.
Скачи, драгун! Пыли, пехота,
хотя бы прямо на тот свет!

А те, кто требовал сраженья
(чего и ждал Наполеон!),
случись бы только пораженье,
в двойной согнулись бы поклон.

О нем потом писали книги,
превозносился в нем стратег;
тогда ж вокруг одни интриги,
придворный холод, неуспех.

Стесняемый мундиром узким,
он должен был молчать, терпеть…
То был душой, без крика – русский,
что завещал и нам он впредь!

Я проснулся сегодня радостный,
огляделся счастливым взглядом:
радость бьется в душе – нету сладу с ней –
ведь она со мной здесь, рядом!

Добролюбая, светлоплечая,
затененная дымкою сна –
и сказать о ней больше нечего:
нестареющая весна!

Небо дымится грозами,
в жаркий июль одето;
пахнет сосной и розами
семидесятое лето.

Вы, кому только двадцатое,
кто лишь вступает в стремя,
я не завидую и не досадую:
всякому свое время.

Время мое величавое,
время мое молодое,
павшее светом и славою
в обе мои ладони.

Вам, кому времени вашего –
новые долгие годы,
вам расцветать, выколашивать
наших посевов всходы.

Взгляни: заря – на небеса,
на крышах – инеем роса,
мир новым светом засиял, –
ты это видел, не проспал!

Ты это видел, не проспал,
как мир иным повсюду стал,
как стали камни розоветь,
как засветились сталь и медь.

Как пробудились сталь и медь,
ты в жизни не забудешь впредь,
как – точно пену с молока –
сдул ветер с неба облака.

Да нет, не пену с молока,
а точно стружки с верстака,
и нет вчерашних туч следа,
и светел небосвод труда.