Николай Асеев - Избранное

Стуком поспешной поступи,
гарью полынного запаха
поезд
  топочет по степи,
поезд –
   с северо-запада.
Ночью по сонной шири
скорый летит без удержа.
Крепки сны пассажирьи, –
пушкой
  их не добудишься.
Да и откуда – пушки?
Мирные здесь звучанья:
вон уж
  по краю кружки
звякнули ложечки чайные.
Утро.
  Взглянувши в окна –
вставши на умыванье, –
сразу вся очередь охнет:
что это там,
   в тумане?!
Сразу поймут:
    не дома,
сразу, забыв о суточных,
сердце сожмут истомой
этих масштабов нешуточных.
Видишь –
   как в отдаленье
дремлющими слонами
горы,
  согнув колени,
вздыбились перед нами.
Дымною круглясь спиною,
лоб отвернув белесый,
млеют судьбой иною
дремлющие
    колоссы.
Вот они –
   ближе, круче,
можно рукой потрогать
севшей на землю тучи
каменные отроги.
Можно уже увидеть,
кто на них копошится:
люди иных фамилий –
Джаншиевы,
    Абашидзе…
Будничные бешметы,
мельком на поезд глянув,
заняты
  своею сметой,
реализацией планов.
Рубят,
  строгают,
    роют,
прудят бетоном реки.
Новый
  Кавказ свой
     строят
кровники и абреки.
Тени ветвей влача,
мирно цветет алыча.
Цедят кони губами
пену студеной Кубани.
Горы уходят
    за горы…
Словно
  навек наколото
этого синего сахара,
светлого этого холода.
Видишь:
   совсем вот тут они
встали,
  до плеч расшитые
в ценность
   породы тутовой,
в крепость
   стволов самшитовых.
Годы
  уходят за годы…
Новое
  звонче кличется.
Пухнут в нагорьях ягоды
ясного электричества.
Помнишь, –
    в таком вот поезде
резкостью сна заклятого
стало
  начало повести
в наши глаза
    заглядывать.

Ребенок – облако
выходит
из пеленок гор.
Потом, потягиваясь тельцем,
он по изложьям горным стелется,
То в птицу превратясь,
то – в рысь, –
летит, вытягиваясь ввысь,
туда, где горы давит туча,
синя, сурова и сверкуча.

Женщина стоит у водопада,
рада, рада,
что ее – с головы до пят
в блеск и в шум одел водопад.
Водопад – ее фаворит,
и она ему говорит:
«Драгоценный мой Муруджу,
хочешь – я от тебя рожу,
я рожу от тебя девчонку,
замечательную речонку,
совершенно такую, как ты, –
неописанной красоты!»

Смотри, как туго стянут стан,
смотри, как перекошен рот,
вразлет советский Дагестан
крутые пропасти берет!

Смотри, как остры плечи гор,
как бурка свесилась с плеча,
он вьет коня во весь опор,
его полет разгоряча.

Не чинодрал, не Синодал,
к скале прижавшись злой порой,
он хуже демонов видал,
когда в горах гулял Шкуро.

Но он узнал свою весну,
когда – казалось – кончен свет,
и вдруг, как свет зари, блеснул
ему во мгле аулсовет.

Скрипенье арб, рев буйволиц –
летящим эхом далеко
в любую пропасть провались,
наследье каменных веков.

А ты – на легкого коня,
копыта не задев скалой,
чтоб воздух пел, в ушах звеня,
лети – с откинутой полой.

Бока в рубцы! Скорей, скорей –
в облет вперед ушедших стран.
С зари к заре! С зари к заре!
Вперед, советский Дагестан!

За аулом далеко
заржала кобыла…
«Расскажи нам, Шалико,
что с тобою было.
От каких тяжелых дел,
не старея,
молодым ты поседел,
спой скорее».
– Подымался в горы дым,
ночь – стыла.
Заезжали джигиты
белым – с тыла.
Потемнели звезды,
небеса пусты,
над ущельем рос дым,
зашуршали кусты.
Я шепчу, я зову.
Тихи сакли.
Окружили наш аул
белых сабли.
Шашки светятся.
Сердце, молчи!
В свете месяца –
зубы волчьи.
За зарядом заряд…
Пики близки.
У меня в газырях –
наших списки.
Скачок в стремя!
Отпустил повода,
шепчу в темя:
«Выручай, Тахада!»
Натянула повода,
мундштук гложет,
отвечает Тахада,
моя лошадь:
«Дорогой мой товарищ,
мне тебя жалко.
Сделаю, как говоришь,
амханаго Шалико!»
С копыт камни,
горы мимо,
вот уже там они –
в клочьях дыма.
Ас-ас-ас-ас! –
визжат пули.
Раз-раз-раз-раз! –
шапку сдули.
Разметавши коня,
черной птицей
один на меня
сбоку мчится.
На лету обнялись,
сшиблись топотом
и скатились вниз,
и лежим оба там.
Туман в глазах,
сломал ногу…
Но не дышит казак:
слава богу!
Полз день, полз ночь –
горит рана.
Рано – поздно,
поздно – рано.
Ногу в листья обложив,
вы меня вынесли.
В этой песне нету лжи,
нету вымысла.
Грудь моя пораненная
конца избежала…
Жареная баранина
на конце кинжала.
В кольцо, в кольцо!
Пики далеко! К
ацо, кацо,
Нико, Шалико!