Семён Кирсанов - Искания

Берет газету Робот
с неслышным треском искр,
и буква
   входит в хобот,
оттуда в фотодиск,
на пленку,
   в хобот снова,
и узкий свет горит,
свет
  переходит
      в слово,
и Робот говорит:

   Лон –
   дон.
   Лорд
   Гор –
   дон
   Овз –
   билль
   внес
   билль
   о уууу…
   о утверждении бюджета…

Гремит железная манжета,
и Робот
   в алых «ауу!..» стихий,
скрипя, садится за стихи.

По типу счетной машины
в Роботе скрепками тихими
всажены
   в зажимы
комплексные рифмы.

Элемент
   коснется слова
         «день» –
и выскакивает
      «тень»,
электроды
    тронут слово
         «плит» –
и выскакивает рифма
         «спит».

А слова остальные
проходят
   сквозь нитки стальные,
и на бумаге
    строчек ли́нийка –
автоматическая
       лирика:

   «Сегодня дурной
      день,
   кузнечиков хор
      спит,
   и сумрачных скал
      сень
   мрачней гробовых
      плит».

И вдруг
   ему взбредет уснуть –
в приемник
   наплывает муть,
и ток
   высокой частоты,
и сон
   высокой чистоты.
И в ухо
   чернотелефонное
и в телевидящий
   зрачок
всплывает
   небо Калифорнии,
снег,
   Чарли Чаплин
   и еще –
киножурнал,
   петух Патэ
и пенье флейты
   в слепоте.
Дождем
   частя,
эфиром
   пронесен
в шести
   частях
полнометражный
   сон.

И во сне
   смеется Робот
        механический,
грудь вздымая,
   как кузнечный мех (анический)
с сонных губ
   слетает в хобот
         смех (анический).
Робот спит,
забыв стихи и книги,
Робот спит
бездумным сном щенка.
Только окна
отражает
нике –
  лированная щека.

Приборы теплятся едва,
свет погасить в мозгу забыли…
И ноги
   задраны,
       как два
грузоавтомобиля.

Стальной паутинкой –
   радиомачта.
Граммофоны.
   Пластинки.
Трансляция начата.

Роботу шлет
   приказания все
в синем шевьотовом
   умный monsieur.

Коробка
   лак-мороз,
где луч
   и звук
     синхронны,
нить
   фосфористой бронзы
в четырнадцать
   микронов.

И в аппаратную плывет,
то грянув,
   то стихая,
продроглый гул
   норвежских вод,
стеклянный шум
   Сахары.

То провод
   искоркой кольнув,
то темнотой
   чернея –
любую
   примет он
      волну,
и Гамбург,
   и Борнео,
и SOS
   мертвящих глыб морских…
Планетным гулом
   о́бнят,
одной волны –
   волны Москвы
принять
   не смеет Робот.

Струится пленка
   в аппарат –
читает Робот
   реферат:

«Болезни металлов,
   распад молекул,
идет эпидемия
   внутренних раковин,
в больницах
   лежат машины-калеки,
опухшие части торчат
   раскоряками,
машин не щадит
   металлический сифилис
на Ниагаре
   турбины рассыпались…»

Кончилась
   лекция.
Monsieur
   включает –
      с трещинкой –
жанром полегче,
программу
   в духе Лещенко.

И Робот идет,
   напевая,
пальцы
   как связка ключей:

«По улице,
   пыль подыма-ая,
прохо-дил
   полк гусар-усачей.
   Марш вперед,
     труба зовет,
   чер-ные гу…»

Оборвут на полслове
   песенки тон,
и губами резиновыми
   не шевелит он,
пораженный
   чудовищным энцефалитом,
Робот ждет приказаний
   с открытым ртом.

Ровно в 7
пунктуально
по Гринвичу,
руки сложной системы
от себя
   потяготою
       ринувши,
когда стены коробок
полосой озаряются красной,
просыпается
Робот,
в суставах коленчатых хряснув.

Подымает
   скафандром
       сияющий череп,
на волнистом затылке узор, –
это
родинка фирмы,
фабричный герб
из геральдики Шнейдер-Крезо́.

      И
     с волны
   золотого собора
  переливом колеблемых волн
в ухо Робота звоном отборным
    колокольнею
    вклинился
     Кельн.