Лера Манович - Стихи для Москвы

Ненавижу новый год.

Этой ночью
как никогда
мне нужна собачка
вертлявая сучка
с маленькой красной пастью
вы когда-нибудь
клали палец
в раскрытый щенячий рот
с острыми как иглы
неопасными зубами?
щенячий рот — сотворение мира
оттуда начинается
все горячее и скользкое
все молодое и твердое
сильное и слабое
злое и ласковое
красное и черное
как жаль
что я не могу войти в собаку целиком
и исчезнуть
но если я положу палец
в её маленькую
красную пасть
то смогу уснуть.

Стоя перед иконой Богородицы
забыла, о чем хотела просить
я думала о другом
о том,
что у меня нет
и вероятно уже никогда
не будет сына

Я стояла
и с ревностью
рассматривала её сына
так матери в поликлинике
смотрят на чужих младенцев

Нарядный веселый мальчик
совершенно здоровый
и еще не распятый
смотрел на меня
и улыбался.

Не люблю смотреть
в спину лыжнику
и вообще в спину.
Мне нравится
пустой лес
с лоснящейся лыжней.
Мне так хорошо
в этом одиночестве,
что даже собака мешала бы.
Иду и вспоминаю тех,
кто шел здесь раньше
это почти молитва.
Не знаю,
достойны ли эти люди,
красивы ли,
но желаю им счастья
просто за то,
что они проложили
в высоком снегу
эти две непересекающиеся линии
по которым
так легко идти,
что я останавливаюсь
смотрю в небо
и улыбаюсь.

Опять отпускаю тебя, любовь.

С ужасом смотрю,
как ты переходишь улицу,
становясь все меньше.

В этом весеннем городе,
похожем на большую прачечную
я смотрю и смотрю тебе вслед,
не замечая мальчика
в окошке Макдака
который уже минуту
кричит мне в лицо:
свободная касса!

смеркалось, над распахнутой землей
томился постоялец неподвижный,
и воздух надрывался тишиной,
когда веревки опускались ниже

корней и трав, и снова вверх ползли
и на ладонь ложились как ручные,
все подходили, брали горсть земли
не зная почему, но так учили

и было странно обрывать дела
и в землю класть непрожитое тело,
и безутешно плакала вдова
но к осени опять похорошела.

Надвигалась гроза
мы стояли под березами
я, твоя мать и твоя жена
с младенцем на руках

Я смотрела на эту девочку
с маленькой головкой и
мутными как у котенка глазами
на дочь человека, с которым мы

когда-то были так близки
что не было никакой возможности
просунуть в эту близость никого
даже крошечного младенца

Даже котенка или щенка
даже хомяка, которого мы купили однажды
для жизни втроем
а потом оставили его на подоконнике
как оставляли цветы и кактусы

Господи, как мы любили
и как грустен был плод нашей любви
в виде коричневого мертвого хомяка
в стеклянной банке

И вот мы стоим: твоя мать, твоя жена, твоя дочь,
я. Гроза надвигается на нас,
березы шевелят зелеными ветвями
и я ничего не чувствую.
Ни-че-го.

Мой дед Иосиф никогда не держал меня на руках.
Последней, кого он держал на руках, была его
любовница,
простая русская баба, которая плохо плавала.
Дед погиб, вытаскивая ее из реки
в санатории под Воронежем.
Может даже это было в санатории Горького
мимо которого мы проезжали вчера.

Это все неважно. Разметка территории смещается
со временем,
как калька под дрожащей рукой
и возможно место,
где утонул мой дед,
надо искать где-нибудь под Москвой, в Ступино —
не зря же меня так туда тянет.
В любом случае, дед был отличным парнем,
хотя бабушка до самой смерти была другого мнения,
пока ее не похоронили рядом,
как будто после смерти опять засунули
в холодную супружескую постель.

Теперь я старше своего деда.
Я нашла абрикосовый чурбак, чтобы вешать на него
шляпу.
Когда она валяется на скамейке, на нее вечно садятся.
Мне показалось, что под шляпой не хватает носа.
Мы с отчимом приладили нос. Потом сделали в шутку
очки на резинке.
И получился мой дед, Иосиф.
Вот он, на картинке.
Мой дед теперь из твердого как камень
и тяжелого как камень
абрикосового дерева.