Евгений Гребёнка - Поэзия народов СССР XIX – начала XX вв.

За какой пошла, сестра, бедою,
Что ты сделала, сестра, с собою?»
«Братик милый, почиваю,
Надо мной — земля сырая,
Тебя, милый, в гости поджидаю!»

В лазурном море солнце утопает
И луч багряный, точно кровь, роняет
  По всей округе и в края иные, —
А там кукушки чуть приметно пенье,
И колокольчик зазвенел в селенье.
  И с ветром шелесты летят лесные:
  Святая дева, радуйся, Мария!

  Святая дева, радуйся, Мария!
Вот молодой солдат среди поляны:
Лицо как мел, струится кровь из раны,
  Расстрелян за провинности чужие…
Товарищи ему могилу рыли
И отдыхать беднягу положили;
  Уж не прошепчет он слова простые:
  Святая дева, радуйся, Мария!

  Святая дева, радуйся, Мария!
Вот мать-солдатка, под чужим забором,
Младенца держит, смотрит скорбным взором,
  И льются, льются слезы огневые…
Нет, и не плачет, не рыдает тяжко —
Поникла головой, молчит бедняжка,
  А с неба смотрят звезды золотые…
  Святая дева, радуйся, Мария!

  Святая дева, радуйся, Мария!
Вот без отца, без матери мальчонка
Один блуждает, — все в пыли ножонки,
  Глаза слезятся робкие, больные…
Несмело постучался в чью-то хату —
Хозяин гонит прочь его, богатый,
  И гонятся за ним собаки злые…
  Святая дева, радуйся, Мария!

  Святая дева, радуйся, Мария!
Я не могу… Во мне душа живая,
Я вижу все, я слышу все и знаю
  Все, что творится в мире не впервые!
Когда же в гроб мое положат тело,
Чтобы оно в сырой земле истлело,
  Там, где смолкают ропоты людские,
  Святая дева, радуйся, Мария!

Стоял раз в карауле он
  В цесарском дворце,
Нарядный, умытый,
  Как гусь на воде;
Умылся-то слезами он —
  Никто не слыхал —
Оперся на ружье свое
  Да вдруг задремал.

Оперся на ружье свое
  В цесарском дворце
И видит сон, что ходит он
  По синей горе,
Расчесывает кудри,
  Кудри свои вьет…
«Что писем нет от матушки,
  Жива ли еще?…»

«Ой, рада бы, сыночек мой,
  Письмо написать, —
Землей меня засыпали,
  И силы нет встать;
Нет силушки, соколик, —
  Лежу в глубине,
Сырой земли насыпали
  На руки мне».

Ему в дворце у цесаря
  Еще бы снился сон,
Да грянул в церкви колокол,
  И очнулся он;
И вытер он лицо свое,
  Взглянул на белый свет…
Кровь алая на мраморе,
  А рекрута нет.

За столик к свету слабому присел он и читал,
Запутанные буковки прилежно разбирал.
Запутанные буковки, листочек небольшой…
И — уронил головушку, охваченный тоской.
«Старушка мать несчастная пишет мне сама,
Что там зима ненастная, жестокая зима.
И некому ей, старенькой, наколоть дровец,
Ведь сын ее единственный — цесарский стрелец».
И он взметнулся пламенем, как птица, полетел,
Так быстро, что догнать его и ветер не сумел.
Летел с такою силою, чтобы в краю родном
Спасти старушку милую, согреть родимый дом.

Как в Вероне, при воротах крепостных,
Трое рекрутов стояло молодых;
Там стояли, меж собою толковали:
Эх, когда бы эти стены да пропали!
Не так стены крепостные, как ворота:
Мать-старуха истомилась от заботы.

Не плачь, мама, ты не плачь, моя мамуся,
На богатое убранство полюбуйся:
Дали саблю, дали куртку — нарядиться,
Пить захочешь — кровь потоками струится.
А не пить, не пропивать — гулять на воле,
Разгуляйся в чистом поле на раздолье!

Стоит рекрут молодой на карауле,
Смотрит — крыльями три сокола взмахнули.
— Где вы, соколы, где, быстрые, гуляли?
— В чистом поле на раздолье пировали;
Там лежат для нас готовые гостинцы:
Всё солдаты молодые, буковинцы.

Ой, пирую, ой, гуляю — ничего не знаю,
А уж мне охапки прутьев в роще нарезают;
А уж мне готовы прутья — просекать до кости,
Чтобы не ходил я больше к моей милой в гости.

Ой, пирую, ой, гуляю — и нету мне дела,
Что в оковы наряжаться времечко приспело;
А готовы мне оковы — вовсе не безделка, —
Чтобы не ходил я больше на те посиделки.