Алексей Прасолов - На грани тьмы и света

Прогресс, и я — за новью дерзкой,
Чтобы ее неумный друг
Не смог включить в твои издержки
Дела слепых и грубых рук.

Хлестало, трясло, обдавало
Пронзительно-светлой водой,
И в туче гудели обвалы
Над плоско прибитой землей.

И слой удушающей пыли —
Осадок пройденного дня —
Дождинки стремительно смыли
С дороги моей и с меня.

И в гуле наклонного ливня,
Сомкнувшего землю и высь,
Сверкнула извилина длинно,
Как будто гигантская мысль.

Та мысль, чья смертельная сила
Уже не владеет собой,
И все, что она осветила,
Дано ей на выбор слепой.

Все, что было со мной, — на земле.
Но остался, как верный залог,
На широком, спокойном крыле
Отпечаток морозных сапог.

Кто ступал по твоим плоскостям,
Их надежность сурово храня,
Перед тем, как отдать небесам
Заодно и тебя и меня?

Он затерян внизу навсегда.
Только я, незнакомый ему,
Эту вещую близость следа
К облакам и светилам — пойму.

Нам сужден проницательный свет,
Чтоб таили его, не губя,
Чтобы в скромности малых примет
Мы умели провидеть себя.

Погорбившийся мост сдавили берега,
И выступили грубо и неровно
Расколотые летним солнцем бревна,
Наморщилась холодная река,
Течением размеренно колебля
Верхушку остро выгнанного стебля,
Который стрелкой темный ход воды,
Не зная сам зачем, обозначает, —
И жизнь однообразьем маеты
Предстанет вдруг — и словно укачает.

Ты встанешь у перил. Приложишь меру.
Отметишь мелом. Крепко сплюнешь сверху.
Прижмешь коленом свежую доску,
И гвоздь подставит шляпку молотку
И тонко запоет — и во весь рост
Ты вгонишь гвоздь в погорбившийся мост.
И первый твой удар — как бы со зла,
Второй удар кладешь с присловьем хлестким,
А с третьим струнно музыка пошла
По всем гвоздям, по бревнам и по доскам.

Когда же день утратит высоту,
И выдвинется месяц за плечами,
И свет попеременно на мосту
Метнут машины круглыми очами —
Их сильный ход заглушит ход воды,
И, проходящей тяжестью колеблем,
Прикрыв глаза, себя увидишь ты
В живом потоке напряженным стеблем.

Вознесенье железного духа
В двух моторах, вздымающих нас.
Крепко всажена в кресло старуха,
Словно ей в небеса не на час.

И мелькнуло такое значенье,
Как себя страховала крестом,
Будто разом просила прощенья
У всего, что прошло под винтом.

А под крыльями — пыльное буйство.
Травы сами пригнуться спешат.
И внезапно — просторно и пусто,
Только кровь напирает в ушах.

Напрягает старуха вниманье,
Как праматерь, глядит из окна.
Затерялись в дыму и в тумане
Те, кого народила она.

И хотела ль того, не хотела —
Их дела перед ней на виду.
И подвержено все без раздела
Одобренью ее и суду.

Когда прицельный полыхнул фугас,
Казалось, в этом взрывчатом огне
Копился света яростный запас,
Который в жизни причитался мне.

Но мерой, непосильною для глаз,
Его плеснули весь в единый миг —
И то, что видел я в последний раз,
Горит в глазницах пепельных моих.

Теперь, когда иду среди людей,
Подняв лицо, открытое лучу,
То во вселенной выжженной моей
Утраченное солнце я ищу.

По-своему печален я и рад,
И с теми, чьи пресыщены глаза,
Моя улыбка часто невпопад,
Некстати непонятная слеза.

Я трогаю руками этот мир —
Холодной гранью, линией живой
Так нестерпимо памятен и мил,
Он весь как будто вновь изваян мной,

Растет, теснится, и вокруг меня
Иные ритмы, ясные уму,
И словно эту бесконечность дня
Я отдал вам, себе оставив тьму.

И знать хочу у праведной черты,
Где равновесье держит бытие,
Что я средь вас — лишь памятник беды,
А не предвестник сумрачный ее.

Привиденьем белым и нелепым
Я иду — и хаос надо мной —
То, что прежде называлось небом,
Под ногами — что звалось землей.

Сердце бьется, словно в снежном
коме,
Все лишилось резкой наготы.
Мне одни названья лишь знакомы
И неясно видятся черты.