Родион Вереск - Тарарам. Стихотворения

Будет мой дом на пригорке, у сосняка…
Нет, на морском берегу, у песка и буйка.
Будут в туман заползать на веранду ежи
Или заглядывать в окна лиловая ширь.
Или мелькать за сырыми соснами поезда,
Или светить над зернистым обрывом звезда.
Так или эдак: заходит в дом человек,
Дышит на руки, плечом прикрывает дверь,
Куртку снимает, готовится зимовать
И на остывшую печь забирается спать.
А поезда идут и идут и стучат в висок —
С востока на запад и с запада на восток.
И теплоходов гудки догоняют во сне,
Плоская рыба сушится на стене.
Я добегу, обниму, затоплю-застелю…
Красный буёк качается вслед кораблю.

Ты просыпаешься от мерцания жёлтых и синих пятен.
И где-то за утеплённым окном, в мареве предвесеннем,
Твой Солнечный город, твой Энск, твой морозный Юрятин
Раскалывают горизонт, бросают длинные тени.
И только что снилось: всё теплее ветер, всё ярче мелодия.
Проступают проталины, пахнет чем-то пряным и терпким.
Но что-то щёлкает – звенит пружина на взводе.
Ты спотыкаешься – и земля из-под ног уходит,
Падает дерево, с треском ломаются ветки.
И уже смеркается. Почти не видно тёмного горизонта.
Ты лезешь в карман, комкаешь исписанный лист.
Твой Байконур, твой Манхэттен и твой Макондо
Исчезают в густой пыли.

В этой степи – не то печенежской, не то половецкой, —
В верандно-бревенчатом доме,
В скрипучей кровати детской,
У окна с цветочным горшком и горящей луной…
Как будто прячется край земли за спиной.
Ветер сочится, колышется занавеска,
Да будет черёмуха за забором, да будет ночь.
Ночью приходит олень,
Кладёт мохнатую морду на подоконник,
Топчет копытами подорожник и лебеду,
Ветер усиливается, начинает дуть
С дальней горы за лесом, звенит колокольчик
У оленя на шее, и тот пускается в путь,
Мчится над тёмным забором, над потухшей улицей…
Крыши и трубы, вишни и тополя,
Под оленьим брюхом раскручивается земля,
Реки сгибая. Чернеющее за околицей,
Вспыхивает кострами дикое поле.
Воздух за пазухой,
Воздух – куда ни глянь.
Воздух – трава под окном, туман ли, роса ли,
Полосатый мяч, свалившийся в палисадник,
Запах яичницы, солнечный свет в окне…
И олень с задумчивыми глазами
Смотрит с ковра, висящего на стене.

Полдник казался невкусным.
Я был привередливым сыном.
Тёмно-серая тень от комода падала на кровать.
Солнце жгло подоконник и подсвечивало паутину.
Трескался лёд на реке, и река называлась Нева.
Город – это сплошные лестницы, выщерблины, перила,
Жёлто-бордовый пол, холодные трубы, хвойное мыло,
Рассыхающийся табурет,
На обрывке газеты – выцветающие чернила,
На бесцветном экране – белый балет.
Вода заливала ступени, синий фломастер волны
Рисовал на альбомном листе. Били в глаза лучи.
Это было начало: коридор, тугая щеколда,
Мамин голос, Ленинградский батон с молоком на полдник,
И на балконе – грачи.

Если бы только наткнуться
На то, с чего начинал:
Неровный спешащий почерк,
Ручка, ненужный карманный фонарь.
И от оттепели до оттепели —
Оштукатуренная стена,
Изнутри деревянная,
И у фундамента – наст.
Останови машину. Выйди.
Реки поворот.
Чёрная лодка у берега вмёрзла в лёд.
На сугробе – брызги из-под колёс.
У изгороди на привязи лает пёс.
В студёном невидимом омуте,
Подо льдом,
Кто-то брёвна отёсывает,
Строит дом,
Отпирает ворота с тяжеленным замком,
Мёрзлую землю ощупывает фонарём.
И у тебя за спиной – таёжная широта,
Поднимается по лопаткам обжигающая вода,
Обволакивает, застывает,
Блестящая, как слюда…
Глубота, немота.

Становишься выше.
Февраль. В феврале. Февралю.
«Поздно уже. Пойдём, я тебе расстелю…»
Деревья в фонарном свете
В том мире, что за стеной,
Тоже становятся выше.
Линолеумная поляна,
Пластмассовый тарарам.
Лает собака – там,
За заснеженными гаражами,
За трубой котельной,
За изгородью, далеко…
Плоский инжир падает в молоко.
Это на кухне синенький огонёк,
Это снаружи серенький снежный денёк.
И мир уже разогнался,
Расставился по местам,
А в самом начале —
В самом начале так:
Меркнущая зима,
Прохожего шаг несмелый,
И в этой зиме – окно.
Занавешенное. И вот
Кипела вода на плите,
Простыня среди кухни белела,
Пыльная лампа горела,
Шёл високосный год.