Алексей Тугарев: Я умею убивать драконов. Стишки 1997—1999 годов

Нам не понять, о чём он думал
на том притоптанном снегу,
когда трясущееся дуло
тянул к смертельному врагу.
И пуля мягко проходила
сквозь ткань гвардейского мундира,
и, до барьера не дойдя,
обмяк и рухнул негодяй.
Как персонаж нелепой драмы,
стоял в пороховом дыму,
не понимая, что к чему,
усталый, маленький, кудрявый.
Ну вот: итог его обид —
наглец наказан. Что, убит?

Какой восторг! Какая странность,
что рядом – в десяти шагах —
тот белокурый иностранец,
наставивший ему рога,
лежит, распластанный в сугробе,
рукой дрожащею угроблен.
И, торопясь, прикрыл Данзас
его стеклянные глаза.
Обратно ехать было тесно.
Чем ближе к Мойке, тем тесней.
Вошёл домой, сказал жене:
«Наташа, я убил Дантеса».
Она не выразила гнев,
а зарыдала, побледнев.

Жена сквозь всхлипы говорила,
что не простит она его,
что бедная Екатерина
теперь останется вдовой,
что Жорж был чист и благороден,
что надо ехать к Нессельроде…
Пытаясь не осатанеть,
он удалился в кабинет.
Ужель у всех такие жёны?
О Боже, как нехорошо…
Тут неожиданно пришёл
Жуковский – мрачный, раздражённый.
Сказал сурово: «Александр!
Ведь ты поэт, а не гусар.

Зачем тебе такая удаль?
Ну ладно, он кавалергард.
Ну ладно, были пересуды,
что ты действительно рогат.
Но разве мы того хотели,
чтоб ты пятнал себя в дуэли?»
И горячо, но не спеша,
он победившему внушал,
что нетерпенье расквитаться
не отыграло ничего,
что репутация его
в ряду промокших репутаций,
что до архангеловых труб
на нём висит французский труп.

Кроваво-красное светило
всходило в охтинских дымах,
и весть недобрая гостила
в обескураженных умах.
Она катилась по столице,
весьма вытягивая лица.
И усмехнулся государь —
мол, от него – не ожидал.
И некий юный офицерик,
его поклонник с детских лет,
писал рифмованный памфлет,
где ситуацию оценит
и под рыданье аонид
его с Онегиным сравнит.

Страдал ли он, кумир России,
когда пришёл жандармский чин,
когда проехать попросили
для выяснения причин?
Везли и невзначай ругали
обременённого долгами,
толкающего к нищете
жену и четырёх детей.
Ему же чудились приметы,
гадалки, зайцы и попы,
и перемолотые в пыль
нерукотворны монументы,
несохранивший талисман
и болдинская глухомань.

Что-то большее, чем любовь,
обоюдное, как волейбол,
и на малом отрезке времени
называемое судьбой:
регулярное повторение
увлекательных ситуаций,
незаметных чужому оку,
да и собственному не всегда,
чтобы всё смогло отстояться,
как разболтанная вода,
чтобы солнце ломилось в окна,
чтобы совесть стояла около,
как изысканный часовой,
чтобы доски сосновые сохли,
краской крашенные половой.

Но искусство подержанных пауз
поначалу меня страшило,
и я видел, как на экране,
что иду я и оступаюсь,
что слова мои будут фальшивы,
словно их у кого-то украли
и всучили мне за бесценок,
что утраты нагрянут с ветрами,
что помнут нас в массовых сценах,
что растаешь вдруг в мираже ты,
почему – не смогу узнать,
и раскроется вместо сюжета
устрашающая белизна.

Но теперь, когда всё отстоялось,
впрочем, несколько своеобразно,
и законная постоянность
с неба падает, как сухофрукт,
я пытаюсь устроить праздник
на пространстве разорванных рук.

Мы идём коридором длинным,
где нездешнею свежестью веет,
и мерещится что-то вдали нам,
и случайно открытые двери
двадцати непрожитых жизней
замуровываются кирпичом,
и капризный изгнанный призрак
не слепит нас своей свечой.

Отношения между нами —
как запутывающийся орнамент,
что уже невоспроизводим
по обрывкам воспоминаний,
расстилающимся позади.

Вспоминаются мелочи: скажем,
как кофейное сердце стучит,
как в ущельях замочных скважин
громыхают чужие ключи,
как дождя увертюрные капли
охлаждают горячий лоб,
как шумы в телефонном кабеле
восполняют отсутствие слов.

И расплаты латунные кольца,
заворачивающиеся в спираль,
заставляют меня беспокоиться:
те ли двери я отпирал?
Я достоин оценки «посредственно»,
но, надеюсь, тебе повезёт,
и не будет иметь последствий
этот сумрачный эпизод.