Алексей Тугарев: Я умею убивать драконов. Стишки 1997—1999 годов

Ну что, бродяга, вспомни, опиши
селения, привалы, шалаши
и немотой наполненные встречи.
Но вырабатывает голова
тягучие, ветвистые слова
на бесполезном северном наречьи.

Ты вспоминаешь рыхлые снега,
гноящиеся язвы на ногах,
кровавый писк таёжных насекомых
и жителей мифической земли,
с кем приходилось трапезу делить,
едва отяготившись языком их.

А собственно, о чём тут говорить?
Ну горы, ну леса, ну дикари.
Так это всё и греки повидали.
Вот Скифия, а рядом и Кавказ.
Такой же можно сочинить рассказ,
не отправляясь ни в какие дали.

Зато товарищ станет излагать
свой бред про золотые берега,
про племена туземцев двухголовых.
Он лучше знает греческий язык,
а ты усвоил разве что азы,
и не пристало другу прекословить.

Ни вам, ни грекам не дано узнать,
что и про вас судачат племена,
у чьих костров вам довелось садиться,
что вас одев, обув и накормив,
они слагали непохожий миф
о неких бородатых проходимцах,
что было детям суждено родиться:
двум от тебя, а от него – восьми…

И в гуще трёпа про аборигенов,
опутанный неясными словами,
о Карфагене вдруг заговорив,
ты узнаёшь: не стало Карфагена.
Был город взят и срыт до основанья
в тот год, когда и греческий Коринф.

И ты продашь любимого коня,
от нетерпенья уступив излишне,
и серебро на поясе храня,
пристроишься на первый же корабль —
скорей уплыть к родному пепелищу,
которое Юпитер покарал.

А твой товарищ захотел остаться.
Уже неделю был он сыт и пьян,
шаманские выплясывая танцы
и угольком рисуя обезьян.

Он принялся за дело с огоньком
(по теплоте соскучился, наверно)
и отогнал завидных женихов
от дочери хозяина таверны.

И пусть враньём был полон третий короб,
зато успех имел он неизменный
у всех торговцев, посещавших город
на северо-востоке Ойкумены.

Когда-нибудь вблизи от устья Дона,
средь прочих сохранившихся развалин,
очистят от земли фундамент дома,
где под его рассказы выпивали.
И археолог будет поражён
тарелкой с нарисованным моржом…

А ты сидишь у борта корабля
и слушаешь рассказ об Одиссее.
И думаешь: как велика Земля.
И распирают гордость и веселье.

Ведь путь из Трои недалёк и лёгок,
но удалось Гомеру приколоться,
и, обнаружив сходство ваших логик,
смеётся и поддакивает лоцман.

Я добирался на перекладных,
благодарил, когда меня кормили,
и постепенно стали мне видны
все перемены, грянувшие в мире,
как будто я смотрел со стороны.

Как будто в водах, дальних и постылых,
меня свело, и я уже тону,
но прежде, чем отправиться ко дну,
я с высоты двенадцати локтей
отчётливо увидел свой затылок
и погибать тогда не захотел.

Я и теперь такой же соглядатай,
хоть ни одна собака не просила
ломиться в мир, где римские солдаты —
единственная движущая сила.

Я плыл на корабле с одним купцом,
сиявшим жизнерадостным лицом,
и эта образина говорила,
что у неё младенческий восторг
при мысли, что и запад, и восток
объединятся под пятою Рима,

мол, всех уже сильнее во сто крат
и всех зальёт их собственною кровью
не ваш Молох, не греческий разврат,
а римское душевное здоровье.

А я ему сказал, что Ганнибал
тринадцать лет метался возле Рима,
но город был ему не по зубам,
и думал он, что родина поможет,
но глупые и жадные вельможи
неколебимы были, как гориллы.

И я представил, что захвачен Рим
резервом свежих карфагенских армий,
что мы теперь историю творим,
притом ещё жесточе и коварней.
И ужаснулся я словам своим.

И я глядел на римские войска,
не чувствуя к солдатам отвращенья.
И вспомнил я, как в детстве из песка
мы их лепили в качестве мишеней:
ведёрком выпекали куличи
и битые кидали кирпичи,
верша своё мальчишеское мщенье
без опасенья сдачи получить.