Михаил Гарцев - Забытые стихи

Ты кричишь, контролер,
что мы сели в твой поезд нечестно.
Проявляешь напор,
тычешь пальцем на ленту перрона
(так стреляли в упор,
объявляя врагом повсеместно),
а кто дал, прокурор,
тебе право нас гнать из вагона.

Вот, смотри, ревизор,
вот билеты – проезд наш оплачен.
Ты умерь свой напор,
ты скажи, в чем прокол, откровенно.
Но ты смотришь в упор
и ответ твой для нас однозначен.
Есть в билетах прокол
(по известному пункту, наверно).

Посмотри-ка на шпалы,
ревизор, на них кровь моих предков.
На откосах завалы
жертв болезней, войны и репрессий.
На осколках металла
наковальни судьбы есть отметки,
то глазные провалы
черепов, размозженных на рельсе.

Что же ты вдруг притих,
притомился, других порицая,
а награды отца
из не смолкнувшей скорби отлиты:
мать с сестренкой сквозь крик
его крови ведут полицаи,
а два деда моих
в Сталинградскую землю зарыты.

Кто твой друг и кумир,
и каким ты богам присягаешь?
Ненасытный вампир,
к нацидее зовущие святцы.
Обескровили мир,
на кострах иноверцев сжигая,
штурмовые отряды
всех народов, времен и всех наций.

Был на Севере Крайнем,
шел сквозь град на ветрище осеннем.
Утром ранним,
случилось,
на могилу друзей землю резал,
а на стыках железных
горевал я и трясся со всеми,
и в сверкающий лайнер
я за жирным куском не полезу.

Я стою пред тобой,
я от мысли любой отдыхаю.
Ты мой видишь настрой,
ты понять его должен по виду.
Так что вновь лагерь строй
и зови-ка своих вертухаев.
Я из этого поезда
сам добровольно не выйду.

Наш микроавтобус нам впору.
В нем весело, шумно, не тесно.
Я лезу в кабину к шоферу,
сажусь на опасное место.

И это не лихость толкает —
отчаянья липкий раствор —
так сердце скорей постигает
летящий навстречу простор.

Автобус наш мчится в тумане.
В глаза бьет огонь встречных фар.
Мы ближе к незыблемой грани,
мы первые встретим удар.

Зеваки глядят оробело.
Посмеет ли кто упрекнуть?
Не выносом бренного тела
окончится жизненный путь.

Пусть мир разорвет меня в клочья,
раздавит, в росу превратит.
Я небо увижу воочью,
притянутый солнцем в зенит.

Но жизни мне райской не надо.
Помаясь в небесном аду,
я снегом, дождем или градом
на землю опять упаду.

Насилуют свободу «наци»,
и восстает народ всех наций.
Спешит в Испанию отряд.
Не по чьему-либо приказу,
о том не пожалев ни разу,
ты добровольно стал солдат.
И твой товарищ с эспаньолкой
на языке приветствий звонком
при встрече отчеканит фразу,
подняв кулак: «Салют, камрад».

Когда фашистская секира
обрушилась на страны мира,
твой взгляд был яростен и чист,
немецкий парень ТЕХ тридцатых —
в те дни ваш фюрер бесноватый
был многословен и речист —
ты отклонил свою присягу
и честь отдал другому флагу.
Под гул всемирного набата
шел в звании: «антифашист».

А где твоя судьба, «афганец?»
В своей стране не иностранец,
но ты не бог и не атлант…
Пусть говорят, что всё в порядке, —
ты вспоминаешь ночь в палатке,
разрывы брошенных гранат,
и твой товарищ в пламе адском,
потом на костылях и в штатском…
…когда под левую лопатку
ножом бьёт слово: «ОККУПАНТ».

Кровь отчайным толчком
пробилась сквозь спазмы аорты,
справа рушится дом,
слева рушится верный оплот.
Воздух впился шипом,
сквозь бездушные поры протертый,
и гримасой удушья
искривляется в судорогах рот.
Растеклось гнева семя,
подмывая былые устои,
и кладем на храненье
мы бесценную веру в сундук,
то, чего нет ценнее,
как и дОлжно, полушки не стоит.
Равнодушное время
замыкает сферический круг.
Так давай, что ль, старьевщик,
уноси-ка былые наряды,
старой моды смещенье,
вон, слетелось на пир воронье,
и на площади древней,
чью брусчатку крошили парады,
раздается в смятенье
в адрес бывших кумиров: «Вранье!»
Если вера угаснет,
если в мыслях сплошная химера,
то и стынущий труп
не украсит терновый венок,
в этих хладных останках
есть служения, веры примеры,
хотя черные рамки
подбивают кровавый итог.
О святой гнев народа —
это самый стремительный спринтер.
Чья сильнее порода,
тот использует этот накал;
интер-на-ционал
воспарит,
иль страшнее – без «интер».
Разрывает природу,
напитавшийся кровью запал.
Чем гасить этот всплеск
новоявленных жуть-модельеров?
Каждый выберет веру,
пред которой в долгу только он,
а страною пусть правит —
и в истории много примеров —
не подкупленный верой,
не запуганный верой ЗАКОН.