Борис Михин - Справочник городских рассветов

Но перчаткой – «что же это?» —
неприятное смахнуть;
тонкое, как флажолеты,
не свершится, упорхнув.

Не сделать очевидное судьбой,
откладывая, – самое надёжное;
и отвечается «само собой»,
поскольку – дёшево.
Поскольку – выход, пусть с частичкой «не»
с невыраженностью артикуляции.

Что если бы не сдерживать коней,
стреляться, непременнейше стреляться?!
Что если не вписаться в поворот,
не сделав из него хоть раз привычное?

Отстреливая на крестах ворон,
Шопена сторож кладбища мурлычил,
он знал, как всё пройдёт собой само,
мог привести практичные примеры.

Но неизменность встреч стены со лбом
квадратными не верно мерить метрами.

Имеет смысл считать, что будет лучше,
когда-нибудь. Потом. Совсем иначе.
И если так, то, стало быть, получишь
не пулю, а весенние чинары,

какой-нибудь рассвет оптимистичный
и некоторую несоразмерность
огромности в груди и, что мистично,
секунды жизни, выданной с разменом.

Имеет смысл считать не результаты,
а остающееся без последствий.
Я видел, как снесло потоком талым
немало кажущихся в вечность лестниц.

А пессимизм – вопрос соотношений
удач и неудач в сухом остатке
бессмысленности.
Лучшие решения —
идти, искать и знать, где отоспаться.

Кривоулком.
Погода сырая.
Уронил в лужу то, что не ценно:
большинство хат, конечно же, с краю,
потому как нет места им в центре.

Но центральные ведь потому что —
если вдруг – первыми расползутся,
то кому, как не нам?
Мокро.
Скушшшно
наблюдать без зубов кремлезубцев.

А ведь и непогода мне шепчет
про жестокую правду ловушки
мерзкой совести.
Следую пешим
в центр в безлюдной тиши кривоулков.

«Изменилась жизнь…» Как же, не врите
мне про эту пургу ежевеково
на латыни, фортране, иврите,
нереальность в реальность коверкая,

ведь какие бы ни инстаграмы,
в якобы современной реальности, —
мы такие же. Не эмигранты.
Жизнь течёт, это не управляется.

Напялю свой парадный китель
с висюльками аж до пупа,
и рожа в зеркале глупа.
А мне налей-ка, Аналитик,
чего-нибудь, чтобы упасть,
и никуда не волоките.

Позвякивают медно цацки,
поблёскивает мой обшлаг,
и чувствуется – по-дурацки,
отвоевался, стал быть, – шланг.
Очередная – в масть – пошла…
В шкаф китель.
Скучный праздник «аццкий».

Только кажется, что – помню;
ничего не остаётся.
Солнце, словно зад ньюйоркца,
не разводит антимоний
и на западе садится,
фактом сим напоминая —
памяти, как СМИ внимая,
не придумай детство, лица,

На правдивость не надейся.
Время – не сверхпроводимость,
а скорее – проходимец
«тута» «тама» «нету» «здеся».

Карусель, жонглёров, пони —
помню прочую дешёвку,
но вопрос неразрешённый, —
точно ли, что сталось, помню?

Поставь хоть в угол на горох,
непослушание – программа;
не стать одной из точек-гранул,
а – вдруг – сподобиться горой.

Присвоено – кому решать.
Но, Боже мой, не в этом право,
а – левым оказаться правым,
когда и если не на шару.

А угол – пусть. Хоть стул поставь.
И можно даже сесть напротив;
горох – ещё дешёвый фортель,
быть левым – вот что неспроста.

Обожаемая тишина —
это если в наушниках музыка.
И свобода-то чаще нужна
в виде камеры, в камере – узника.

И глаза выключая – вот да,
лучше видно.
А формы округлые
пусть подсветит святая вода
влажно-разнообразными группами.

Исключив, словно Будда, пять чувств,
понимаю, что дело не зряшное:
несвободным, но вольным лечу
неволнующимся потеряшкою.

Нахлебавшись лаптём
лыковым
щей, с отрыжкой сбрехнул
луковой:
«Всё в России путём,
выкинул
бы я только луну —
гукает».

А похоже, им всё —
ярмарка,
гулким эхо стоит
в головах,
чёс о том и о сём
брякает
неналичием их
голоса.