Софья Сладенько - Четыре в одном. Лирика, пародии, байки Лопатино, Жы-Зо-Па

Скулила собака и грустно расхаживал кот,

задёргалась жилка под синью наколки – «не надо!»

Супруга воровкой скользнула из спальни в чулан,

захлопнула дверь за собой, заперлась на щеколду.

«Совет да любовь вам» сказал, чем нарушил их план.

Зажмурился кот, по́днял пёс в удивлении морду…

Попутчик вздохнул: «Впрочем, это – одна суета».

И вдруг неожиданно, будто ребёнок, заплакал:

«Уже вечереет, ну кто там накормит кота?..

Безмолвно уткнувшись в подстилку, скучает собака»…

Послесловие, как послевкусие:

то букет, то горчина, то приторность.

Настучали по сердцу перкуссии,

разбросало подсказки в пюпитрах мне.

Загляну, приподнявшись на цыпочках,

жизни грамоте я не обучена.

За столетье до капельки выкачал

кто-то Некто надежду на лучшее.

Послевкусие, как послесловие:

будто вата в клочки поразорвана…

И опять повторится история

издевательства с казнью позорною.

В Треблинке, четырежды проклятой всеми богами,

кроме засевшего в пряжках германских ремней,

служивые вермахта верили и полагали:

детские смерти их делают чище, добрей.

Видимо, в той канцелярии что-то испорчено.

От запаха сладкого газа солдат не тошнит…

Детям без взрослых нельзя: взявшись за руки, с Корчаком

парами в камеру… Что с них возьмешь? – малыши…

Аусвайс в небожительство прост, а значит, не страшен,

но что за Всевышний, который не дует в ус!

Забыты игрушки, горшочки и манные каши.

Удар настоящего – выпуклость «Gott mit uns»…

Убитые дети минуют небесный досмотр.

Пеплом на землю – вселенская грусть и тоска.

Очки нацепивши, распишется в памятке Пётр:

«Это процесс превращенья детей в облака»…

Как ни тасуй слова великих,

а всё едино, как и встарь —

и в захолустье, и в Барвихе:

аптека… улица… фонарь.

На венском кожаном диване

такая ж, как в бараке, хмарь.

И тот же круг чередований:

аптека… улица… фонарь.

Горит свеча. От века к веку

бубнит невнятно пономарь:

«Ночь… улица… фонарь… аптека.

Аптека… улица… фонарь»

Я в петле. Я на грани, ребята.

Табуретка – последний приют.

Знаю, мир не заметит утраты

и священники не отпоют.

По канонам Земли – долгожитель.

Вот и весь незатейливый сказ…

– «Операторы заняты. Ждите.

Ваш звонок очень важен для нас».

Я устал, надоело бороться.

Подошёл мой черёд умереть.

Я запутался в множестве лоций.

Философия – камера-клеть…

В дверь настойчиво долбят соседи,

дьявол нервно играет хвостом.

– «Операторы все на обеде,

попытайтесь связаться потом».

Надо мною крючок, будто крендель,

в потолок упирается нить.

Что вы, что вы, я вовсе не сбрендил,

будет сложно мне перезвонить…

С укоризною смотрит Спаситель.

Вижу пару прищуренных глаз.

А из трубки бубнят: « Повисите,

Ваш звонок очень важен для нас»…

Просыпалось январское утро,

засыпал утомлённый народ.

С неба сыпала снежная пудра.

По планете шагал Новый год.

Давно осталось от «ля-ля» урезанное «тру́-ля»,

но одержимая братва настырно прёт вперёд.

Рази врага, моя любовь, серебряная пуля.

Дурак, на то он и дурак: умрёт, но не поймёт.

Не хватит жизни распознать, где гниль у патриота,

не хватит взгляда охватить великую страну.

И не дано попасть одним в небесные ворота,

как не дано задеть другим аидову струну.

Кто больше Родиной любим, тот мене разговорчив.

На лю́дях тих и не звенит медалями с мечом,

а на вопрос «евреи кто?» ответит: «Януш Корчак»,

брезгливо морщась от пустых дебатов ни о чём.

Россия рвётся что есть сил из лежбища Прокруста,

превозмогая боль в груди, роняя кровь в песок.

У еле слышного «люблю» отточенные чувства,

а стуки в грудь «Я – патриот!» сродни сопле в платок.

Чемодан-вокзал-Россия, узелок-телега-Львов.

Зря пыхтели: не сносили оквадраченных голов.

Ну, при чём тут дольче вита, если хочется блевать

на дверной косяк разбитый и скрипучую кровать?

Что хорошее – утонет, а дерьмо, так на плаву.

Не подохла молодою, значит долго проживу.

Век расставит всех по рангу, по поступкам, правде, лжи.

Отзеркалит бумерангом то, что каждый заслужил.