Пётр Корольков: поэт и динозавр

Я —
слов нескладных угловатый Стравинский.
Я —
слогов слоёных кошмарный Шнитке.
Я
от чисел открещиваюсь по-свински.
Я
реальность распутываю нитка за ниткой.
Я
пропитан всеми ядами города.
Я
последний в мировом алфавите.
Я
длинен, но чудовищно короток.
Я
в жизнь влюблён, но смерти любитель.
Я
небрежен, но донельзя аккуратен.
Я
с феноменальной памятью, но с дырой в голове.
Я —
бережливый жизни прожигатель.
Я —
разборчивый гурман-калоед.
Я,
уходя, прихожу навечно.
Я,
возвращаясь, ухожу на сто лет.
Я
языком неизлечимо излечен.
Я —
русский поэт.

Дождь – прозрачная борода города —
ночь щекочет, хлыстом прищёлкивая.
По дорогам прыгают пружинными чёлками
фонари – ордена генерала гордого.
Память с песнями сплетается косами.
Секунды-кадры рвутся сорочками.
Жизнь – смертная казнь в рассрочку
с возможностью выбора срока и способа.

Россия – мама-алкоголичка.
Любовь и бессилие, злоба и преданность.
Шесть утра. Я несусь до Твери в электричке,
заполняю усидчиво времени ведомость.
Изнутри распирают различные чувства:
ожидание, горечь, тоска, беспредельность;
но в душе утомительно тесно и пусто.
Я живу. И куда же отсюда я денусь?
Для меня не прошли девяностые даром,
нулевые наивно текли за ушами.
Я себя ощущаю чудовищно старым —
с псориазом, склерозом и телом лишайным.
То, что видели в детстве глаза так наивно,
оказалось смешным и немыслимым фарсом.
Девяностые – просто сюжет «Ширли-мырли»;
нулевые – вода на поверхности Марса.
Где бы ни был – в Лыткарино, Сходне, Мытищах —
по башке ударяют прошедшие годы;
не становится легче, спокойнее, тише —
пожинаю пожизненно прошлого всходы.
Настоящая жизнь, словно синяя птица,
исчезает в домах, на деревьях, на рельсах.
От судьбы не уйти – ни сбежать, ни укрыться.
В голове кавардак и банальные пьесы;
извиваются старые мысли и взгляды.
Сожаление льётся на шпалы мазутом.
Словно ствол в ожидании пули, заряда,
я живу, в новый снег наступая разутым.

Белеет к смерти чёрная зависть
на каждой хорошей встрече и вписке.
Мозгофон настроен и включён на запись.
Есть ещё место на мягком диске.
Горечь потерь вытесняется куражами,
на подошвах кед протирается дырами.
Рано утром мы уже пили и ржали,
а в полдень любовались дворовыми видами,
обжигая руки чизбургерами в целлофане,
заливая в глотки ледяное пиво.
Вечер: вермут и Чистяков на экране —
концерт группы «Ноль» без перерыва.
Много было сказано и подарено,
много – выпито и услышано.
Так проводил я время в Лыткарино:
с другом, на улице и под крышей.
Два дня пролетели так ярко и быстро —
двумя часами они показались.
Есть ещё место на мягком диске.
Мозгофон настроен. Включён на запись.

Москва уже вся разворочена, вся перекопана;
меня по пятам преследует вечная стройка.
Сентябрь вытащил тельце и лапки из кокона,
ползёт по земле и царапает страшные строки.
Сон и реальность играют друг с другом в шарады,
меня пригласив посидеть на судейской трибуне;
пьяная память проводит шальные парады,
листьями в лужи ложатся тревожные будни.
Днями мобильник молчит, словно сломанный робот;
варятся яды в желудке чудовищным супом.
С грохотом, лязгом, с гангренными язвами город
жвачкой положит мой труп на дырявые зубы.

Лёд застывает заслонами сверху и снизу,
заставляя прокладывать путь истеричными тропами.
Мы рождены удивительными микроскопами,
но барахтаемся в грязи, царапая драгоценные линзы.
Сердце стучит на убой, спотыкаясь спонтанно;
тело теряет свой вес, утекая из кожи.
Пьяный ямщик упускает упругие вожжи;
жизнь вопреки – удивительно страшно и странно.
Старые чувства зовут к незнакомым квартирам,
жизнь заставляя считать комедийным романом;
жалость к бомжам, алкоголикам и наркоманам
мысли о скорой кончине рисует красиво.
Ночь прорастает бамбуком сквозь мышцы и рёбра,
сон превращая в подобие пытки и казни;
вместе с усталым сознанием люстра погаснет,
стенам в последний момент улыбнувшись недобро.