Марина Зайцева (Гольберг) - …И блаженный вдохновенья миг

Астроном изучает звёзды.
На пленэре художник дышит.
А поэт, погрузившись в грёзы,
Неземные пространства слышит.
По прописке своей – небожитель,
Он родня душе океанской.
Лунных тайн и снов повелитель,
Изгибает, шутя, пространства,
Им диктует свои законы,
И рукой своей прихотливо
Направляет орбиты и трассы,
Изменяет млечные реки,
Измеряет аршином парсеки.
Ему ведомы стихи и стихии.
Держит он под уздцы Пегаса.
Неизменный кормчий у Музы —
У суровой взбалмошной бабы,
Испытавший горнило и трубы,
Разорвать с ней не в силах узы.
У него на штурвале не румбы, —
А дактили, анапесты и ямбы.

Летописцы, иноки – поэты! —
Канувшие в сумрачных веках,
Кропотливо старины заветы
Собирали в кельях и скитах.
Под лампадой тусклой, под лучиной,
От земных страстей и гроз вдали,
Сказы и преданья, и былины
В книги рукописные текли.
И – то «сизым соколом, то волком» —
Мысли вдохновенно в тишине
Устремлялись вольно к звёздам колким
Иль сторожко стлались по стерне.
Брани зачинались и кипели,
Русичей – рекою! – кровь текла.
А в руках без устали скрипели
Летописцев лёгкие стила.
Подвиги и жизнеописанья,
Тяжело, как в бурю корабли, —
Нас любовью к Отчине спасая, —
Сквозь столетья плыли и брели…
Эти древних гениев творенья
Сберегали на краю не раз
От погибели и от забвенья —
И в Один Народ собрали нас.

Поэзия малоизвестных
провинциальных поэтов —
это грустная песня одинокой
морской раковины.
Её несостоявшийся удел —
быть арфой.
Но арфы живут и поют на суше.
Раковина на суше —
задохнётся и… её не станет.
Лирики,
символисты или романтики —
забытые дети в роддоме
перестроек и перемен.
Но, воистину, поэты —
вне эпох и времён.
Хотя – нет…
Все они – дети своего
времени-безвременья,
составной части
вечности-забвения.
Это у жизни есть срок.
У Вечности его нет.
И гудят-поют неслышно
сквозь времена
в неизвестных лагунах и заливах
морские раковины,
совсем не думая о том,
кому сегодня принадлежит эпоха:
классицизму, символизму
или постмодернизму.
Это рыбе-прилипале есть резон
присосаться в днищу
корабля-эпохи
в тщеславной и призрачной надежде
выжить, если не на вечность,
то хотя бы – на время.
Грустная моя раковина,
лежащая на дне морском,
в клубке спутанных водорослей.
И поющая сама по себе —
без надежды
быть услышанной кем-нибудь.
Счастлив тот,
кто на полосе отлива
в клубке водорослей
отыщет эту раковину
и, не очистив
от песка и наростов,
прижмёт её к своему уху —
и услышит вечную
негромкую, глухую —
щемящую песню моря.
Песню вдохновения и одиночества.
Мудрости и грусти.
И непостижимости
творческой судьбы.
Раковины и звёзды
Безвестных заливов и лагун —
моря без вас были бы
пустынны и безмолвны.

Я – язычница!
Я – стихия!
И стихи мои —
Из стихии!

Я – ручей.
Я – журавль.
Я – рябина.
Целым сонмом богов
Хранима.

Я из солнца,
Из ветра,
И звёзд —
Вдруг восставшая
В полный рост.

Чёрная тушь иероглифов ветвей
Смешалась с зелёной гуашью листвы.
Май написал гимн весне
На синей бумаге неба.

Новогодний вскипает снег
И клубится метели дым.
Я ворвусь в двадцать первый век,
Чтобы фору дать молодым.

А двадцатый – был мой задел,
Лишь программа и черновик.
Двадцать первый – он не предел
Для написанных мною книг.

Тот – останется для меня
Половинкой моей судьбы.
Этот – стременем лёгким звеня,
Вверх рванётся, став на дыбы.

И взыграют стихия и страсть,
И весёлый ребяческий страх.
Мне судьба – в гонке бешеной пасть
С недопетым стихом на устах.

Закуржавленная шапка
На разумной голове.
Да за пазухою шаньга.
Да жар-птица в рукаве.

А пурга хвостищем лисьим
Перемётывала путь.
Брёл вперёд он, зубы стиснув.
Знал: назад не повернуть.