Марина Зайцева (Гольберг) - …И блаженный вдохновенья миг

Поспешая за обозом,
Даль заснеженной тропы
Мерил отрок Ломоносов —
Шёл на звонкий зов судьбы.

Сквозняки июнь листают,
Непогодою знобят,
Сухо молнии блистают,
Тучи ливнями грозят.

Соловьиху на опушке
Изождался соловей.
В этот день родился Пушкин
В тихой вотчине своей.

Народился у дворянки,
Бают, крошечный урод:
Хилый, черный. Няньки-мамки
Воют, крестится народ…

Здесь такого не бывало
(Чур нас всех! И пронеси!)
Весь в арапа Ганнибала —
Нестандартный для Руси.

А виновник этих слухов
В колыбельке почивал —
И о них ни сном ни духом
Даже не подозревал…

Но промчится тройкой с гиком
Время. Лирой зазвенит
Самый русский, смуглый ликом, —
Богом избранный Пиит.

37 ему судьбой отпущены —
чтоб среди Бессмертных
равным стать,
поступить в Лицей,
сдружиться с Пущиным
и коня крылатого взнуздать,
в Керн влюбиться,
к Натали посвататься,
в Таврию на тройке укатить
и, отрекшись (миф живуч!)
от авторства,
«Горбунка» мальчишке подарить…
Наскандалить,
свет сразить «Онегиным»,
четверых наследников родить,
у царя, рискуя стать отверженным,
за «сенатцев» милости просить,
повенчаться с болдинскою осенью
и коснуться дланью Божьих век.
И январской
предвечерней просинью
вдруг прервать
свой спринтерский забег?!

Когда наступит «болдинская осень —
Не прогляди её за листопадом.
И между трёх вечнозелёных сосен
Не заблудись: она притихла рядом.

Промчалось лето. Птицы сбились в стаи.
Прилёт с отлётом их не перепутай.
Пропустишь —
и уже не наверстаешь
Их – славы посулившие минуты.

…Едва ли думал об её значенье, —
Когда смятенно, в творческом порыве,
Он грыз перо гусиное в волненье,
Черновики черкал нетерпеливо.

И грыз перо. И рвал бумагу в клочья.
И на сорочку брызгали чернила…
Всё на бессмертье обречённым было, —
Что в Болдине писал он днём и ночью

Как вдовы, вьюги голосили
Во всю полей российских ширь —
То жертву тайно увозили
Для погребенья в монастырь.

В простом гробу,
В санях казённых
Он покидал постылый «свет».
Дворовым псом за ним позёмка,
Скуля, зализывала след.

И кони с храпом уносили
Возок печальный в мрак полей.
Как будто боль и скорбь России
Спешили спрятать поскорей.

Вот – стеклянная банка.
Кругла, толста и чиста.
Её назначение – просто:
Воду пить, огурцы солить.
А можно поставить цветы.
Она безыскусственна.
Вся открыта и доступна
И прозрачна на просвет.
В ней ни мифа, ни секрета,
Ни таинственности нет.

А вот греческая амфора.
Многозначна, как метафора, —
Что на дне морском лежала
Много-много тысяч лет.
Заросла она кораллами,
Водорослями и ракушками.
В её узкой горловине
И просвета даже нет.
Но всех манит её тайна,
Миф, загадка и секрет.

Запел тростник у излучины реки.
Вдохновение провело смычком
По душе поэта.

Когда царят гиперболы химер
В калейдоскопах вздыбленных метафор,
Гекзаметра пространственный размер
С октавами вибрирующих амфор,
Гудящих в связках-струнах узких горл,
Вселенная над всем парит царицей,
Над арфами причудливыми гор
Зефир вечерний медленно струится.
Бурлит, вскипая, Млечный водопад,
Срывая пену звёзд с орбит обычных.
На моцион ночной в эдемский сад
Лилит выходит без одежд привычных.

Любимый мой!
Опять грядёт тайфун.
Мне снова грезить под дождём
О встрече.
И снова переделывать строфу —
В который раз, —
А воробьи на вече,
Как прежде, под стрехою собрались,
Кричат, галдят, чего-то там решают.
Туч баррикады перекрыли высь
И новыми ненастьями стращают.
Опять во всю Вселенную звучит
Орган
Моей неистовой печали.
Любимый мой!
Я, как звезда в ночи —
Тянусь к тебе издалека лучами.

Ты притяженья не лишай
Звезду —
Не допусти нечаянно
Беду.