Инна Фидянина-Зубкова: Я и сила красная (белая). век-другой назад

Каторга-жиличка.
«Птичка-невеличка»
прибежит к бараку.
Мужики до драки!

– Кому же ты досталась?
«Со всеми переспалась!»
– От кого родила?
«От лысого детину,
детинку от рябого
и деточку попову.»
– И что же там под рясой?
«Всё что есть, то наше!»

– А где же твои дети?
«Один зарыт в кювете,
второй схоронен в море,
а с третьим одно горе:
лежит и не вздыхает,
тоже помирает.»

* * *
Птичка-невеличка,
малая синичка
прилет и скажет:
«Кто с Мариной ляжет,
тому на небе честно
откусит бог то место!»

Не спи, Марина, не рожай,
на кладбище не провожай!
Царь далеко,
бог высоко,
мать на облаках,
а отец в своих штанах
кабы сидел тихо,
то не родил бы лихо!

Смерть, холод, голод, цинга —
не моя это сторона.

А на моей сторонушке
льётся, льётся кровушка
не за батюшку царя.
Эх, мать-революция!

А тут хоронят:
никто слезы не обронит.
Кровь студёная, как лёд,
народ к могилушкам нейдёт.

Как помру, закопают
и родня не узнает.

Даже Клавка-воровка
не уронит головку:
мужиков ей хватает,
не такой уж завидный я парень.

Эх, Александровск-Сахалинский,
ты как берег румынский
для жены и сына.
Вот так и уйду безвинный.

* * *
– И тут кружок собирают! —
привезли мужика из рая,
с материка, значит,
вон он тужуркой новой маячит.

– А нас то скоро отсюда?
«И не мечтай, забудут!»

Забытьём позабыто племя,
думать о нём не время,
думать о нём не резон,
в революцию мир влюблён!

И миру никак не спится:
лица мелькают, лица
и сгорают дотла!
Кому ж ты тут, челядь, нужна?

Разойдутся каторжане печально
по баракам, по лавкам спальным,
накроют мослы сюртуком:
– Вспомнят о нас … потом.

*
Пока солнце одаривает светом,
смейтесь беззубой улыбкой, за это
о вас не напишут романов,
ведь каторга – неприкрытая рана.

Я не терпел ни божьего уклада
ни наглости воров,
ни хамства, ни отсутствия зарплаты
и ни священников. Ну что ж.

Я не терпел, как многие другие,
когда шериф плюёт тебе на грудь:
я мог и от шерифа в степи двинуть,
уж там за мною точно не придут.

Я не терпел и женщин-проституток
и их притворный смех,
я не терпел разгульных пошлых шуток.
Я не терпел почти что всех!

Я мог уйти не оглянувшись
и на «прощайте» промолчать,
я мог, когда хотел, вернуться
и даже «здрасьте» не сказать.

Я почти бог, и я свободен,
я точно знаю как дышать,
когда в твой мир никто не входит.
И буду дальше так шагать.

* * *
Но однажды пришла какая-то сила
и меня под себя подвалила:
я должен был сдать оружие,
помыться, побриться (так нужно им),
да на завод шагать строем
и даже с начальством не спорить.

Я терпел это долго:
может год, может два. А толку?
Меня превратили в раба!
Бежать? Но куда?

Я всё вспоминал о рае:
когда меня не хватали,
и я не плевался в ответ.
Нет больше счастья, нет!

Но как-то раз
я ушёл через лаз
в Канаду.
Говорил сам себе:«Так надо!»

Дошёл до самого севера,
поселился у берега
небольшого залива.
Сижу с удочкой, ожидая прилива,
на спине ружьё-карабин.

Я на воле, и я один,
жду, когда шторм пригонит терпение,
которое скажет: «Без сопротивления,
парень, мы тебя снова достали!»

Брось свои пистолеты!
От твоих арбалетов
умирает последний медведь,
ступивший на эту твердь
на два миллиона лет раньше, чем ты.

Хохочешь? Ну хохочи.
Пистолеты всегда неправы.
А тебе до человеческих правил
не даст дожить новоземелец:
смотри, от его пуль умирает индеец,
тело которого не индевеет,
а устремляется ввысь…

Ты за него держись!
И его кровь в тебя перельется.
Видишь, как он смеется,
размахивая арбалетом
в 2025 лето.
Зачем он делает это?