Лазарь Соколовский - Подмалевки

смыть это все. И Он от тех же вод
хотел вести людей к добру и миру…
Но отчего пошло наоборот —
опять смолчит изъеденный папирус.

А что, если совсем не надо? Пусть
лежал бы камень, как лежал он прежде…
Грусть расходилась шире, та же грусть
осенняя, что куталась в одежды

оставленной листвы. Хлеб и вино —
простая жизнь: верстак, доска, рубанок…
Почто тебе любви передано,
в заложники намеченный подранок?

Два яблочка переварились, те —
с познанья и раздора, кривотолки
родившие. Еще одной мечте
развеяться, лишь мать взяла иголку

шить ей пеленки? саван? Если б знать,
как подсознанье обрастает плотью…
Что ж, спутники правы, права и мать:
едва вздохнешь – от снов одни лохмотья.
Век, два прошло всего – фундамент сел
и накренился смысл Пизанской Башней.
Они о деле ей… а сколько дел
заведанных смывает день вчерашний,

не говоря о завтрашнем? И взгляд
проплыл, где ни смирения, ни злости,
сквозь лысый холм с часовней, зеленя
вдоль той тропы, обугленные кости —

свои ль? – под дубом сморщенным. Как мал
зажженный свет, что пал в тот вечер после…
Мать не спала. Круг избранных дремал.
И кто-то юный снова шел на постриг.

Колокола заманивал Грааль
весть о бессмертье вбить куда попало
по всем народам. Он молчал. И даль,
казалось, пробужденная, молчала.

Хорош здесь пейзаж, но когда чересчур
втирается смыслу в замену,
тогда со-творенья уже не ищу,
укутан божественной пеной

космических ритмов, где даже прибой —
расхожая галька метафор.
В угаре замены принять этот сбой,
соль жизни меняя на сахар

подобья… Уже и красоты не впрок:
как зеркальце, воды качают
подушки небес – подслащенный чаек
сквозь хищные выкрики чаек.

Когда ж параллельный земной тарарам
цепочкой натянется длинной,
отнюдь не пейзаж расползается – сам
мелькнешь лишь наброском картины,

столетним Аврамом, вписавшим в Завет
орнамент намоленным парнем,
той жертвой, какой оправдания нет,
пускай оказался напарник

всего шутником. Что ж, истец и судья
ты тоже, какие бы книжки
поток ни унес – и твои сыновья
за те же ответят коврижки:

за грусть созерцанья в усталую медь
входящего в море светила,
за то, что и им никогда не взлететь
над этим пейзажем постылым,

без коего сам не протянешь и дня,
и даже за теми столпами,
где прежних не видно тебя и меня,
ему простираться над нами.

Что – здешний пейзаж бы ответил – не так,
природа опять виновата:
две трети воды, мол?.. Чего же, чудак,
приперся? Ступай за расплатой

в тот край, где случился, где абрис иной
стоит пред несуетным взглядом,
где дуб твой столетний на тропке лесной
упал, над заброшенным садом

тоска… А когда-то твоею рукой
он вымахал не на бумаге,
нелегкая почва брала, как запой,
все силы – не так ли в овраге
петляла река?.. Вспомни, как трепетал,
пред смутной дорогою сидя.
И все же решился… При чем здесь металл
презренный – тебе-то! В обиде

причина, огулом на все и на вся…
Так из зачумленного Рима
бежали и те, ничего не прося
у родины неизлечимой.

Пейзаж – пейзажем, но если нельзя
рабу хоть ослабить подпругу…
Как тень бестелесная, бродим скользя
по этому ж самому кругу,

где даже неважно – морской ли, лесной
дорожкой светило уходит
за край горизонта, таща за собой
твой загнанный промысел, вроде,

что, может, пробьется еще между строк,
хоть выданный срок все короче…
Ведь мы лишь частичка пейзажа, глазок,
и то слившись с ним, между прочим.

Ты смотришь на пейзаж с той стороны,
я – с этой. Словно братья перед фронтом
в Гражданской, так мы разъединены
лишь им или пунктиром горизонта.

По вертикали ж занавес меж нас,
где я на сцене – ты в глубинах зала,
а море, лес – случайный пересказ
художника, картонные лекала

картинок мира, чтобы без конца
мелькать в раскрасках хрупких декораций,
где мне не видно твоего лица
и голоса не слышно… Может статься,