Лазарь Соколовский - Подмалевки

Соблазн заиграться настолько велик —
еще бы, такая приманка! —
и зуд перемен, поддаваясь на крик,
смутил и тебя спозаранку.

Весна захлебнулась ли – птичьих рулад
уже не вмещаешь с рассветом,
а тут еще пробный смурной звездопад
сезонные валит приметы.

Довольно, бездельник, пора подвести
итоги дерзаний несмелых,
где взял, что искусство уже не в чести —
а кто там гремит оголтело

из ближних кустов! Ни концов, ни начал —
залетный поток несмышленый,
как будто хозяин какой распихал
всю тварь по абсурдным вагонам

состава, где валится принцип игры,
что был за творенье расчислен.
Бессмысленный хаос рождает миры —
а что, коль не так он бессмыслен?
Молись ли, бунтуй – а природа свое
возьмет, не нуждаясь в оценке
твоей или чьей-то. Мы ладим раек —
она разрывает плаценту,

хоть даром бери: изобилия рог
откликнулся маем лукаво —
и сыплются гроздья бессмысленных строк,
где буйствуют птицы и травы.

Вали, звездопад! Бесшабашность – удел
не ждущих размеренных сроков,
и взмыленный хаос разбить захотел
унылую праведность рока.

Наверно, и ты б бескорыстно раздал
весь дар… кабы мы были в праве.
Но где-то твоя полыхает звезда,
что тоже зачем-то оставил…

Май на подходе. Радужные нити
уже покрыли вновь каркас древес,
уставших ждать его, зеленым пухом.
До синевы небес голубизна
сгустилась. Лишь живительная лава
на землю полилась, тотчас бутоны
всех мыслимых цветов, прорвавши тьму,
одним порывом развернулись к свету,
возжаждавши с приливом плоти воли,
и трепетно раскрыли естество,
таимое от глаз чужих, покуда
в них не пробьется вновь иная плоть,
чтоб предъявить права на продолженье.

Заманит ли опять круговорот
обманщицы-природы летописца
в мечту или скорей в ее игру,
что оба Главных сверху нам швыряют —
в «начнем сначала»? Как соблазн велик —
вслед за весною!.. Если позабыть
об осени, ей противоположной.
И все же – да. Десятков семь с лихвой
судьба несла по этой карусели
то вскачь, то притормаживая ход,
а то и вообще пытаясь сбросить,
чтобы не слишком многое пытал
узнать, что не положено до срока
наивно заигравшимся слепцам,
решившим, вроде, мудро: стань над схваткой
того, что быть могло бы, с тем, что есть.

Она права, но не принять соблазна
не духа не достанет даже – сил!
Разумная отрава скептицизма
тут не удержит – тщусь еще разок
в хвост поезда взобраться на подножку.
Иначе кто меня, как черта, гнал
вслед за грозой по мокрому хайвэю
в спокойном, я-то думал, «Малибу»,
что, будто конь, на мост, ополоумев,
влетел – и на дыбы! Куда! – на нас
вдруг сверху радуга, как перст, прямая —
Сатурна гневный перпендикуляр,
не мягкой что дугой срастался с телом
на запад отходящих туч, уже,
казалось бы, пролившихся потоком
неровных строк на свежую траву,
что впитывала жадно эту влагу.

Как мысль вошла, мол, кончилось искусство,
наш век свернул в иную ипостась,
где для творца какие-то задворки
в теряющем сознание миру?
С чего я взял, что рушатся основы
не нами обозначенных начал,
а, значит, и концов?.. По косогорам,
как зеркальца, свои взметнули солнца
тромбоны одуванчиков. Орган
воздушных сосен справа выводил
классический порыв токкаты Баха,
оческом грома вторя небесам.
А саксофон – лохматый ельник слева —
оттягивал полоску горизонта
к стыдливо розовевшему закату
за кромкой отплясавших джигу туч.
Все это был один шальной оркестр,
плевавший на различье инструментов,
что критиков повергло бы в экстаз.

Искусство – отражение искусства,
что много выше, глубже, шире и
ворчливому сознанью неподвластно.
Немногим – память о былом, что бьет,
когда изменят ей, возвратным светом.
Очнись, безумец! Пять минут назад
ты тоже мчался, с жадностью глотая
осколки преходящей красоты
разверзшейся стихии, и в салоне
ей в унисон Чайковский душу рвал.
Конец искусства как конец дыханья.
Пусть ты не бог – спеши природе вслед,
пока в блокноте есть листков с десяток,
тобою не замаранных еще
в тоске, чтоб оправдаться до июня.

И что же – вот: пишу в аэропорте,
где ждать из дальней родины жену.